направлялись с автокухней в Нормандию. В один из апрельских дней 1944 года в разбомбленном и почти полностью сожженном городке где-то в Восточной Европе их остановил отряд СС. Эсэсовцы были старше по званию и потребовали предоставить вагончик автокухни для спецзадания. Хозяин и Кранц выполнили приказ. Спустя некоторое время явились два механика вермахта. Они присоединили длинный шланг к выхлопной трубе и через люк на крыше протянули шланг в вагончик. Затем предельно тщательно загерметизировали окна и дверь. Прошло еще около часа, и из переулка вышла в сопровождении эсэсовцев группа детей, построенных в две колонны. Дети молча подошли к машине. Раздавался только стук сапог четырех конвоиров, приглушенный влажной уличной пылью. Больше ничего, полная тишина, не слышалось даже дуновения восточного ветерка, от которого дрожали листочки на сохранившихся в аллее деревьях. Дети были босиком, с непокрытыми головами. «Такого тихого, просветленного, бескрайнего и бесполезного понимания на лицах я еще не видел», – подумал тогда хозяин. Он вспомнил эту мысль. Бескрайнее и все же бесполезное. Как такое может быть?
Эсэсовец открыл задние двери вагончика, и дети – хозяин пытался вспомнить, сколько их было, должно быть, тридцать, иначе они бы не поместились в тесном вагончике, – поднялись по трем зазубренным металлическим ступеням в железную могилу, осторожно ступая босыми ногами и не произнося ни слова. Беззвучно. Только взгляды.
Панкрац не впервые видел такое. Только раньше это делали с телятами. Молодой еще тогда хозяин подумал, что ему повезло, и потом уже ничего не чувствовал. Он был солдатом.
Он стоял у железной лестницы из трех ступеней, ведущей в вагончик, по другую сторону стоял Кранц. Они должны были следить, как бы кто из детей не попытался сбежать в последний момент. Таков приказ офицера СС. Панкрац и Кранц сосредоточенно вглядывались в лица детей, когда те осторожно нащупывали ногами лестницу, и старались прочитать в их глазах план побега. Тоже приказ офицера.
Они оба словно превратились в Аргуса, и этот взгляд бдительного стража отражался в детских глазах, а потом поселился в хозяине и Кранце, с тех пор они чувствовали, как он наблюдает за ними – их же взгляд из того дня. Это намертво скрепило их товарищество, которое не разрушилось, но с годами забылось. Такой была их тайна, ставшая угрозой, мешающей радоваться жизни. Сотни раз смотрели на них эти глаза, и в них всегда было одно: бескрайнее и бесполезное понимание.
Хозяин, благодаря вновь обретенному семейному счастью и экономическому успеху после войны, смог забыть этот взгляд. Любовь жены и детей вместе с радостью от материального благополучия помогли вытеснить его из памяти. Даже ночью, во сне, все эти долгие годы взгляд Аргуса не тревожил его. Но теперь вернулся. Хозяин понял, что больше не избавится от него. Сын, которому уже за тридцать и который появился на свет через два года после случившегося, вернул этот взгляд.
В мертвом, как подвальное окно, взгляде хозяин увидел и прежний взгляд Семи – тот, которым он когда-то смотрел на отца и который был вытеснен Панкрацем из памяти в стремлении успокоить и защитить себя.
После первых больших каникул хозяин попросил Кранца отвезти его и Семи в интернат на машине, чтобы не утомлять мальчика долгой поездкой на поезде. Кранц сразу согласился, и они втроем отправились в монастырский интернат по дороге, которой уже ехали годом ранее.
Когда они остановились у ворот монастыря, Семи, за все полтора часа пути не проронивший ни слова, не стал выходить из автомобиля и спросил, нельзя ли ходить в другую школу, не в монастыре. Он больше не хочет туда. «Пожалуйста! Папа! – умолял он. – Забери меня! Я и дома стану благочестивым».
Эта короткая мольба подкреплялась мертвым взглядом, в котором тогда еще были нерастраченные силы, но уже появилась и настойчивая серьезность, как в глазах детей, убитых много лет тому назад в вагончике автокухни. Весь свет и вся тьма столетий наполняли этот взгляд. Да!
Эта мольба тогда буквально пронзила голову хозяина. Но это продолжалось лишь мгновение. Он не знал, с чем она связана, не мог объяснить ее, поэтому тут же выбросил из головы и больше не думал, что в этой бессмысленной мольбе, в одном-единственном взгляде сосредоточились надежда и отчаяние всего человечества. Больше никогда! Такое возможно в оперном либретто или в песне. Например, в песнях Малера на стихи Рюккерта, не говоря уже о творчестве Вагнера. К действительности такие образы неприменимы. Молодой хозяин усадьбы на озере был тогда реалистом. Прочь эти мысли!
Но теперь все вернулось. Все.
И хозяин усадьбы понял, что искусство – это жизнь.
А жизнь – история.
А история – история человечества.
«А как же тогда вера и религия?» – спросил он себя.
И тут на него хлынула волна яркого света, такого ослепительного, какого он никогда еще не видел. Он проник в глаза, словно сквозь зажигательное стекло, в грудь – словно рентгеновские лучи, в мысли и чувства. Свет озарил всю его жизнь как никогда прежде… и он уверенно осознал, что такое вера и религия и чем они никогда уже не будут для него: бегством от реальности и трусостью.
«Какая нелепость – родиться, только вечная жизнь могла бы придать смысл существованию. Это имели в виду основатели религии, говоря о „вечной жизни“. А заправляющие верой и религией состряпали из этого сентиментальную пошлость о сверхъестественном. Какая благодать – успеть понять это. Какое бесконечное счастье!»
Хозяин усадьбы медленно оседал. Мышцы рефлекторно исполняли последние приказы еще действующего мозга и, слабея, сопротивлялись, пока тело мягко не опустилось на твердые плиты перед барной стойкой.
«И все же это заблуждение стало для меня последним причастием перед смертью. Что, если бы я понял это еще при жизни? Наверное, я бы умер на месте…»
«…вон Цербер сидит позади за темным столом. Только при свете понимаешь, что такое тьма…»
Голова Панкраца опустилась на пол.
На следующий день, утром – это было воскресенье, последние капли росы на лугах высыхали под лучами сверкающего солнца, – его нашла старая официантка Лони. За освещенным столом сидел Семи и равнодушно нес почетный караул у мертвого тела.
Так распорядился случай.
☨
Похороны стали настоящим действом. Пришедшие проводить в последний путь хозяина усадьбы на озере заполнили церковь в Кирхгрубе до отказа. Те, кому не хватило места, виноградной гроздью толпились у входа или, как длинная колбаса, теснились на лестнице, ведущей к кладбищенским воротам. Пастор в пространной речи восхвалял крепкую и нерушимую веру покойного, его приверженность ей до
