он выражался, освежить и осовременить старомодное хозяйство. Все чаще и чаще сын хозяина приходил в трактир, садился недалеко от входной двери за неосвещенный стол и медленно, но неуклонно накачивался пивом и шнапсом.
Как-то летним вечером в субботу, когда разошлись последние посетители, хозяин подсел к сыну и спросил, не хочет ли тот завтра пойти с ним в церковь, где не был уже много лет. После воскресной службы он может поговорить с пастором. Хозяин с удовольствием условился об этой беседе, пастор наверняка поможет Семи справиться с душевными переживаниями. Отец давно видит, как сильно сына что-то тяготит. Не пора ли вернуться в лоно церкви, которая всегда готова утешить его, как и каждого человека?
Семи встал и посмотрел на отца долгим пронзительным взглядом, в котором было столько презрения, что у хозяина кровь застыла в жилах. Когда глаза отца забегали, поскольку тот пытался укрыться от взгляда сына, Семи заговорил:
– В лоно церкви? Вернуться? В церковь? У церкви нет лона, ты, старый хрыч! У нее есть только эрекция вонючей плоти! Если уж возвращаться в лоно, то только в материнское: мать сделала бы аборт, и я бы не родился. Вот как я представляю себе возвращение в лоно. Но мать мертва. Да я и не вынес бы уже близости к ней. Мать не помогла мне, когда я нуждался в помощи. Помнишь? Как и ты! Помнишь?! Будьте вы прокляты! Оба! Отправляйся в лоно церкви, это как раз место для старых хрычей, которым скоро помирать. Молодым там делать нечего. Молодежи церковники внушают: церковь – это я. Засунь церковь себе в задницу, больше мне ничего не надо. Вспомни! Или ты всегда был слеп и глух?
С этими словами Семи отвернулся от отца и направился к стойке, мрачный и мертвый, как забытое подвальное окно. Взял бутылку можжевеловой водки, налил шнапса в стакан и выпил.
Для хозяина слова сына показались ударом кнута. Панкрац не понял их смысла, а только распознал грубость и категоричность. Но это были не те грубость и категоричность, которые вкладывал Семи. Отец и сын получили разный жизненный опыт в разные времена и в разных обстоятельствах. Каждый мерил, исходя из собственного опыта. Так что слова сына, адресованные отцу, утратили свойственную любой речи многозначность, как в плане выразительности, так и в плане понятности. Хозяин усмотрел только ненависть и презрение, которыми сын самым постыдным образом грешил против святой Церкви и пятой заповеди. Для него сыновье высказывание было гнусным поведением падшего ангела, направленным против Божественного порядка. Панкрац не распознал неизлечимой боли, которая звучала в словах Семи и придавала им вычурную форму вместо вразумительного содержания. Хозяин, без сомнения, понял, что у его сына отняли смысл жизни. Семи стал подобием растения. Но что же он имел в виду, когда сказал: «Вспомни»?
Вспомни?
Постепенно в сознании хозяина что-то начало пробуждаться. Мысли упорядочивались, в голове прояснялось. Внезапно оказалось, что можно найти выход из многолетнего копания в смутных воспоминаниях, которые приходили и ускользали, едва он успевал осознать их. Похожее Панкрац испытывал, когда во время ежегодного лова рыбы в пруду в Зенкендорфе, увязая в иле, бродил в высоких сапогах и собирал оставшуюся рыбу. Порой ноги застревали, и требовалось усилие, чтобы выбраться. Каждый раз он радовался, добравшись до края пруда. Тогда Панкрац понял, что страх навсегда увязнуть покинул его. Он не испытывал страха, застревая в иле, это чувство охватывало его, уже когда опасность оказывалась позади. Он игнорировал страх все время, пока выполнял работу.
Вот что пришло ему в голову, когда свет внезапно проник в мозг, будто в забытый много лет назад затхлый подвал, где хозяин похоронил воспоминания, которые всплыли теперь, после ссоры. Посмотрев на Семи, Панкрац подумал о забытом подвальном окне. Когда сын рявкнул: «Вспомни!», словно отдал приказ, что-то знакомое было в выражении его лица, такого же мертвого, как подвальное окно. Такое лицо хозяин совершенно точно уже где-то видел, но тогда в нем не было ненависти или угрозы, только мольба и отчаяние. На мгновение он ощутил смертельный ужас, когда под взглядом Семи кровь застыла у него в жилах. В том мертвом взгляде из прошлого – беззащитном, а не угрожающем – был страх, но уже не было паники. Казалось, неопределенный страх обрел форму и превратился в знание, покорившись неизбежности.
Хозяин подумал о Кранце, которого давно не вспоминал, поскольку тот умер несколько лет назад и еще до этого разорвалось казавшееся незыблемым фронтовое товарищество. Общее прошлое долго связывало их, подобно тайне, давало защиту и близость. Потом между ними встала семья – жена и дети. Дружба ослабела, отошла на второй план, возможно, совсем недалеко, как думал хозяин, но, без сомнения, необратимо. Постепенно Панкрац перестал вспоминать Кранца по вечерам, когда решал, какие возникшие за день мысли стоит еще раз обдумать, а какие нет. Фронтовой товарищ незаметно покинул его мысли. Хозяин надеялся, что с Кранцем происходило то же самое, и не испытывал мук совести, когда чувства к бывшему фронтовому товарищу охладели.
Но перед ним снова возникло лицо Кранца, точнее, его глаза в зеркале заднего вида. Хозяин сидел в военном автомобиле на заднем сиденье и не отрывал взгляд от отражения глаз Кранца, потому что не хотел смотреть в лобовое стекло. От того, что Кранц, вдавив педаль газа, мчался как сумасшедший по извилистой улице, по краям которой густо росли деревья, у Панкраца кружилась голова. Хозяина душили рвотные позывы, но он не хотел проявлять слабость перед Кранцем и офицером СС, который сидел на переднем пассажирском сиденье и приказывал гнать на полной скорости. В Панкраце поднялась тошнота при одном воспоминании. Оно проникло в память, будто солнечный свет сквозь редеющий утренний туман. Вместо сосредоточенного взгляда Кранца в зеркале заднего вида возник настойчивый и убийственно серьезный взгляд ребенка – школьники, живой груз в герметично закрытом кузове вагончика. И тогда хозяин усадьбы на озере вспомнил все.
Они уже отступали. Война в далекой России была проиграна, но официально это еще не признали. Пропаганда продолжала использовать привычные лозунги о скорой победе над большевиками и мировым еврейским заговором. Это всего лишь вопрос времени. Однако командование сухопутных войск уже тайком отводило части действующей немецкой армии, не считая разумным использовать их во время контрнаступления русских после капитуляции вермахта в сталинградском котле. Пока еще сохранившие силы и способные сражаться подразделения направлялись на побережье Атлантики, чтобы предотвратить угрозу вторжения союзных войск. Хозяин усадьбы и Кранц служили в продовольственном обозе и
