последнего вздоха. Пастор не видел, как умер хозяин усадьбы, но уверенно истолковал выражение его лица как доказательство приверженности вере. Он отметил и признаки душевного покоя, и расслабленность лица, которое в последние годы выглядело затравленным, беспокойным и мятущимся, словно Панкрац искал выход из затруднительного положения, и лукавую складку вокруг рта и глаз, которая в последний раз заявляет о непокорности перед торжеством смерти.
Бургомистр воспевал безоговорочную приверженность муниципалитету и обществу, кульминацией которой стали восемь лет, как он выразился, самоотверженного исполнения служебных обязанностей. Профсоюзный деятель из ХСС и глава Союза фронтовиков восхищался критическим отношением усопшего к обязательной воинской службе для детей из крестьянских семей: «Ты не был милитаристом, дорогой Панкрац, но ты никогда, никогда не поддавался и слепому современному леволиберальному антимилитаризму городской молодежи и их наушников и инструкторов из советской зоны». Слово «современный» он произнес с насмешливым пафосом, а слова «наушники» и «инструкторы» выразительно подчеркнул и при этом оторвался от шпаргалки, словно они только что пришли ему в голову. Это придало им особый вес, и какой-то ветеран признал: «Язык у шельмы подвешен, этого у него не отнять».
Дошла очередь до представителя церковного совета, руководителя церковного хора, председателя Союза гостиниц и предприятий общественного питания, председателя Целевого объединения владельцев крупного рогатого скота… Все они провожали хозяина усадьбы на озере теплыми словами, заканчивая речи уверенным пожеланием: «Покойся с миром».
Спустя два часа, когда общественные и семейные ритуалы завершились и последние из участников церемонии бросили лопатой землю на гроб в яме двухметровой глубины, все отправились на поминальный обед в Зеедорф.
На длившейся больше часа заупокойной мессе, которую церковный хор украсил долгим «Немецким реквиемом» Брамса, Виктору досталось стоячее место у дверей. Во время похорон он протиснулся сквозь толпу между тесно расположенными могилами к небольшой вымощенной камнем четырехугольной территории, где в двадцати метрах от семейного захоронения хозяев усадьбы на озере лежали Старая Мара и Старый Зепп. Виктор остановился, чтобы, будто случайно, прислониться к невысокому могильному камню рядом с металлическим крестом и простоять до конца церемонии, это был единственный способ побороть слабость и выдержать непосильное напряжение затянувшихся еще на час похорон. Там его увидел уже немолодой, но по-прежнему дерзкий племянник покойной хозяйки усадьбы. Он сказал: «Виктор, да ты одной ногой уже в могиле!», а Виктор якобы ответил с каменным лицом: «Я одной ногой в могиле с тех пор, как появился на свет».
Произнеся эти слова, Виктор внезапно понял, что смерть хозяина означает потерю последней опоры на поле битвы под названием «жизнь». Впредь его будут окружать только старухи и молодежь: сестры хозяина и сын, у которого появляется все больше и больше странностей и который дружит с сомнительными людьми, в основном перезрелыми коммунистами и безработными актерами. Что, если Виктору не повезет? Что, если он сляжет? Может ли он тогда требовать (и имеет ли на это право), чтобы чужие люди тратили на него время, силы и деньги?
Эта мысль вызвала панику. Окажись Виктор неизлечимо болен, ему придется покончить с собой. «Возможно, – подумал он, – это неплохой вариант». Моральной проблемы Виктор тут не видел: он не был религиозным, вера не удержала бы его от такого шага, как могла бы удержать хозяйку. Но что, если паралич или слабоумие встанут у него на пути? Придется волей-неволей смириться, что за ним будут ухаживать чужие люди, и это станет настоящей пыткой. Худшего удара судьбы невозможно представить. Это означало бы, что у него больше не осталось ничего своего, ничего личного, ничего, что было свято для него.
На следующий день после похорон хозяина Виктор, как обычно, примется за повседневную работу. Летним днем он устроится на бетонной отмостке перед каретным сараем. Будет обрывать отростки с прошлогоднего картофеля. Слетятся воробьи, появится одноглазый кот Манди, заявляя права на постоянное место на коленях Виктора. Воробьи вернутся в куст бузины. На чердаке над старым каретным сараем трое мальчишек будут познавать формирующуюся сексуальность. Вскоре два боевых самолета вооруженных сил рассекут в бреющем полете ясный, подрагивающий от жары полдень смертоносным шумом и разгонят мирную компанию. Наконец, полуденный звон колоколов деревенской церкви позовет старика на причал. Виктор не успеет. Большой корабль уже уйдет. Монашки позвонили слишком поздно. Сын покойного хозяина Семи выйдет на веранду и примется издеваться над Виктором. Пораженный странной ложной глухотой, которая искажает звуки и изматывает душу, старик отправится в каморку и посмотрит в зеркало. Он увидит страх в глазах и испугается, что его жизнь изменится. Ляжет на кровать и начнет говорить, будет говорить и говорить, без конца.
Сейчас, оглядываясь назад, я хочу сказать, что мне повезло. Богатство? Нет, богатства я не нажил. Нет, нет. Хотя и откладывал понемножку, богатством это не назовешь. Состояние – это не богатство. Но принимать милостыню? Нет, нет. Это не для меня. От меня они такого не дождутся. Жить на пособие по безработице! Да и незачем было. И, знаешь, твои родители помогли мне стать независимым. Они всегда обращались со мной так, что я чувствовал: меня уважают, и я не только прислуга. Никто мне никогда не тыкал. Всегда называли «господин Хануш», а не «эй, ты!», или «Хануш», или «Викки». Даже спустя двадцать лет ко мне обращались по фамилии: господин Хануш. И я тоже уважал их. Они проявляли не только вежливость, но и порядочность, с ними приятно было иметь дело. Сразу было видно, как они, твои старики, хорошо воспитаны. Когда твоя мать умерла, на похоронах я стоял далеко позади, не у могилы, но твой отец провел меня вперед, к родственникам, на глазах у всех, потому что я всегда, больше двадцати лет, помогал хозяйке на кухне. Он провел меня вперед! И все это видели. А там было много людей! Не один-два человека. Устроили пышные похороны! Я хочу сказать, это был важный день в память о твоей матери. Столько людей пришло! Твоя мать славилась пирогами. Но не только ими. И он провел меня вперед. Твой отец. Такое не забывается. Я все время вспоминаю, как он провел меня вперед. Знаешь, мне кажется, что нас, беженцев, местные по-настоящему приняли, только когда появились турки. Сначала пришли итальянцы, парочка греков, парочка югославов, а потом – турки. И тогда к беженцам стали относиться лучше, на них уже не так обращали внимание, вот что я хочу сказать. Они уже слились с немецким обществом, когда пришли гастарбайтеры. И тогда чужаками начали воспринимать гастарбайтеров, а беженцам стало легче. Я хочу сказать,
