которыми отделил он свой дом от всего простого, темного, постоянно горевшего народа. А в калитке алела заря, светало. Утро ясное, морозное, чистое, если бы не этот зловещий ветерок. Опять в воздухе тишина, но это только кажется.
«Ну, Захар, — подумал Булавин, — пришла беда — отворяй ворота. Неужто она не любит меня? Неужто она права? Не шутила! А я думал… Неужели она не моей женой быть должна, не я на ней женился, а деньги мои? Тетки ее за мои деньги склонили и привели ее под венец. А душа ее не со мной и была всегда чужая?»
Он вспомнил, как встревожилась Настя, встретив Гурьяна. Тогда Захар смеялся, уверял, что быть этого не может, что, проживши столько лет в дружбе и согласии, не может человек перемениться от взгляда человека, встреченного на базаре. Другой бы взял такую жену за волосы да палкой бы ее…
И шевельнулось зло у Захара. «Она поехала к Гурьяну, — решил он, — и что-то она знает… А офицеры не доверяют мне. Но кто ей сказал? Почему? Какая у нее дружба с чужими людьми заведена! Что тут без меня было?»
Схватить бы ее за волосы, кинуть на камни, бить головой о крыльцо, о стену, топтать, ударить сапогом в лицо, как другие мужья, с ревности и злобы, крикнуть: «Нишкни, стерва! Убью, заразу!»
Но уже чувствовал Захар, что не посмеет. Он стал иным. Книги и поездки выучили его. Он всю жизнь старался учиться у книг и не мог в один миг перемениться, вернуться в былое, стать, как его покойный тятенька или Прокоп, или соседи по улице.
Но было горько. Он до сих пор верил ей. Ее жизнь была растворена в его делах, в магазинных, в торговых или в книжных суждениях. А оказывалось, что у нее была своя жизнь, тайная.
И Захар подумал: «Надо стерпеть, ждать, Настя не может сделать ничего плохого». Захотелось поскакать за ней. Хотелось и зло на ней сорвать и ударить. И жаль ее было… Он чувствовал, что любит ее сильней, чем когда-либо.
Ему пришло в голову, что если деньги всему виной, то надо их бросить, бросить все прочь, отказаться от денег, от стен от этих.
«Разве я побоюсь? Зачем мне богатство, этот дом, амбар, трехсаженные стены, через которые никакой пожар не перемахнет?»
Захар все боялся пожара с тех пор, как в избушке у лесника видел сон, будто дом его загорелся. Поэтому построил такой каменный забор. Если бы даже загорелся весь завод, его дому ничего бы не сделалось. И заводил дружбу с офицерами ради богатства, дела, семьи.
— «И все же подпалили меня!» Захар еще не хотел верить, что в этом богатом — полная чаша — доме может явиться горе, что все созданное его руками разваливается, что он осрамлен, поруган. «Не помогли замки и стены!»
Опять вспомнил он бурю в лесу, свой сон в избушке лесника. С тех пор всегда ему казалось, что ждет его в жизни буря такая же, как гремела тогда. Он ждал ее суеверно, страшился…
* * *
Настя поднялась на сопку, и завод на мгновение виден был внизу. Стало совсем светло.
В лесу тихо. Ветер все не разойдется, но порывы его становятся сильней, зашумит по вершинам деревьев и пронесется вдаль. В ветвях огромных сосен целые сугробы, снег льется из них белым рассеивающимся в воздухе потоком, как водопад с высокой отвесной скалы.
Гнедой конь подымается на крутую гору. Снова открылся внизу завод. Он виден над вершинами деревьев, что тянутся снизу из-под скалы к дороге, на которой от удара встречного ветра приостановилась лошадь всадницы.
Там за белым полем — пруд, черные домны и сараи. Нижний поселок уткнулся своими крышами в обступившие его снежные сопки, как в тяжелые пуховые подушки.
Вот и перевал. Настя толкнула коня ногами в бока и понеслась.
Порывы ветра становятся чаще. Зашумит лес, шум пронесется вдаль, не успеет стихнуть, как уж несется новый порыв. И все реже и короче промежутки тишины, лес все шумней, все сильней и сильней прокатываются по его вершинам невидимые шумы, все тревожней деревья. Вот уже застонали сосны. Звуки начинают сливаться в сплошной грозный, рокочущий гул. Из ветвей деревьев текут не слабые ручейки, а хлещут сплошные потоки снега, ветер подхватывает их, наносит пока еще низкими волнами на дорогу, набивает снежную пыль в конскую шерсть, засыпает Насте лицо, бьет в глаза и слепит.
Несколько раз Настя ошибалась, принимала выворотни за Варварин курень. Дорогу, как казалось ей, знала она хорошо, с мужем не раз ездила в горы. В этой стороне года три подряд у башкир поляну косили. И косили и собирали ягоду.
Курень все же явился. Дым валил, метался на ветру, поленницы замело. Теперь уж уголь не жгут.
Настя подъехала, спрыгнула с коня, вошла в дверь. В избенке все спали.
— Варвара! — позвала Настя.
— Кто это? — раздался женский голос.
— Встань.
— Что надо? — сипло и испуганно спросила Варвара.
Она поднялась с кровати и увидела Настю Булавину. Варвара не могла опомниться и вся дрожала от страха. Смутно вспомнила она какие-то разговоры, что Настя Булавина была не то невестой, не то любовницей Гурьяна.
— Что тебе? — спросила она.
— Гурьян у тебя?
— Зачем?
— Гурьяна надо.
— Нету его у нас.
— Его ищут, сейчас казаки нагрянут, донос сделан, что он у тебя… Я ночью хотела ехать, да опоздала.
— Гурьян! Гурьян! — тревожно заговорила Варвара, кидаясь в угол, за печь.
Гурьян проснулся и вышел босой, огромный. Настя посмотрела в его глаза впервые за много лет.
— Что тебе?
— Уходи, тебя ищут. Выдали…
— Чего же бояться! — усмехнулся Гурьян.
— Чего бояться! Какой смелый! Вон Кольку Загребина — в кандалы… Дай-ка воды! — обернулась Настя к хозяйке.
Варвара подала ковшик.
Обе женщины стали собирать Гурьяна. Настя обвязала его кушаком, как, бывало, мужа. Он оделся потеплей, но полегче.
— Кто выдал? — спросил он.
— Посошков и Запевкин узнали. Офицеры у нас вечером были, сказали — тебе конец… Кто выдал, не знаю.
Дед Филат проснулся, сбегал за конем. Гурьян и Настя вышли вместе. Оба вскочили на лошадей.
— Я с тобой поеду, — сказала Настя. — Мне этой дорогой нельзя на завод ворочаться, на казаков напорюсь. Я круговой тропой вернусь.
Они поехали рядом. Варвара молча смотрела вслед им, стоя на ветру босая, в одном платьишке.
Въехали в лес. Гурьян расспрашивал про завод, потом приостановил коня. Настя рассказывала, что Пастухова высылают, что пороли рабочих.
Кажется, один миг прошел, а
