тем большую силу и самостоятельность, чем чаще приходится полагаться на его исполнительность вне зависимости от того, велика ли поддержка принимаемого решения массами. Как заметил Троцкий, «живой исторический процесс всегда совершает скачки и требует того же в критические моменты от революционной политики»[433]. Ожидать полного одобрения, обстоятельного обсуждения и тщательного согласования всех предпринимаемых действий в моменты, когда решается судьба страны, по меньшей мере наивно. Именно потому выдающиеся революционеры (да и вообще политики, возглавлявшие государство в подобные «минуты роковые») вынуждены были действовать авторитарно, опираясь на свой политический аппарат. Принципиальный вопрос состоит не в том, допустим ли такой образ действия, а в том, как не превратить его в постоянную, рутинную и воспроизводящуюся практику, в том числе и в такие исторические этапы, когда требуются совершенно иные подходы[434].
Критика бюрократизма, постоянно звучавшая в рядах профсоюзных организаций, социал-демократических, а потом и коммунистических партий, ничего не изменила, поскольку никому не удавалось создать устойчивую политическую структуру, где не было бы хотя бы некоторого количества профессиональных аппаратчиков. Но удушение демократии происходит не тогда, когда возникает бюрократический аппарат, а когда он начинает принимать политические решения, минуя демократические процедуры или сводя их к симуляции. Пользуясь терминологией Вебера, речь идет о развитии таких форм демократии, которые, сводя к минимуму роль вождей и партийного аппарата, «характеризуются стремлением к минимизации господства человека над человеком»[435]. Точно так же, как мы не можем требовать от практического действия идеального соответствия теоретическим принципам или провозглашаемым в форме общего принципа моральным нормам, мы не можем и забывать о них или откладывать следование им на потом — вплоть до окончательной победы нового мира. Если движение идет вперед, оно неминуемо ошибается, но также и корректирует ошибки, вручает полномочия вождям и заботится о том, чтобы ограничить эти полномочия, сталкивается с проблемами и решает их. Любой другой метод неизбежно заводит нас в тупики, единственным выходом из которых оказывается очередное отступление.
«ХОРОШАЯ» ТЕОРИЯ И «ПЛОХАЯ» РЕАЛЬНОСТЬ
Преобразование общества, становясь практическим делом, сталкивается с теми же противоречиями, что и любая другая деятельность в рамках сложившейся реальности. Но это не повод отказаться от повседневной работы, требующей не только решимости, но и гибкости, сопряженной не только с победами, но и с поражениями. Политический философ Григорий Водолазов отмечал «сложное диалектическое (т. е. противоречивое) единство революционной стратегии и революционной тактики», когда в реальной жизни «стратегическая линия борьбы под влиянием обстановки необходимо принимает причудливые тактические изгибы. И эти изгибы могут нисколько не противоречить стратегической направленности. Больше того, „прямизна“ стратегической линии вообще существует лишь идеально, т. е. в голове человека, людей; в действительности же она и не может состоять иначе, как из тактических зигзагов. И эти зигзаги тем сложнее, тем запутанней, чем сложней, запутанней сама обстановка»[436].
Противопоставление высокой и чистой теории и «пошлой» реальности, а тем более — связанной с ней практики — типичная черта левого сектантства, в той его специфической форме, которая сложилась за годы долгого отступления. И в самом деле, охранять чистоту идей на фоне всеобщего прагматизма и постоянных идейных капитуляций, наблюдаемых вокруг, занятие в высшей степени достойное. Но и совершенно бесперспективное. А главное — не имеющее ничего общего с революционным действием.
В связи с ирландским восстанием 1916 года Ленин напоминал, что не может быть в реальном мире революции без «взрывов части мелкой буржуазии со всеми ее предрассудками, без движения несознательных пролетарских и полупролетарских масс»[437]. Отсюда неминуемая непоследовательность любого революционного процесса и даже порой присутствие в нем реакционных тенденций, которые всегда могут быть использованы поборниками идейной чистоты движения как своего рода идеологическое алиби, оправдывающее нежелание участвовать в практической борьбе.
Николай Бердяев, вспоминая труды Дьердя Лукача, писал, что этот «венгерец, пишущий по-немецки, самый умный из коммунистических писателей, обнаруживший большую тонкость мысли», лучше кого-либо понял революцию, как тот момент, когда теория органически соединяется с практикой[438]. И надо признать, что Бердяев, не считавший себя марксистом, хотя и находившийся всю жизнь под сильным влиянием идей Маркса, понял суть дела гораздо лучше многих социалистов и коммунистов, ссылающихся на «законы материалистической диалектики». Но дадим, однако, слово самому Лукачу. Оценивая дискуссию между ревизионистами, критиковавшими марксизм, и догматиками, защищавшими его от любой критики, он не видел между ними особой разницы: стремление уберечь идеологическую чистоту от «осквернения», связанного с поисками практических решений, «может в конце концов вылиться в такое осквернение», ведет к тому же самому отходу от постижения действительности, от «практически-критической деятельности, к тому же самому возврату к утопическому дуализму субъекта и объекта, теории и практики, к которым привел ревизионизм»[439].
Неприязненное отношение леворадикальных морализаторов к реальным революциям (постоянно противопоставляемым некой идеальной революции, возможной исключительно в их воображении) объясняется тем, что эти группы существуют и воспроизводят себя вне связи с массовой политикой, а по возможности и с политикой вообще. Отсюда и их презрительное отношение к «буржуазным выборам», за которым скрывается недоверие и презрение к трудящимся массам, которые в этих выборах сознательно или вынужденно участвуют. Отсюда и постоянное осуждение массовых выступлений, за которыми видят не более чем «бунт потребителей», лишенных классового сознания. Отсюда и пренебрежительная критика других левых, пытающихся разбираться в вопросах, реально волнующих большинство людей на данном этапе истории.
Несмотря на постоянно провозглашаемый культ «рабочего класса», или «пролетариата», реальный рабочий для них — синоним злостного оппортуниста. И не только потому, что он не разделяет их догм, но и потому, что у него есть свои, вполне осознанные классовые интересы, не сводимые к немедленному установлению «пролетарской диктатуры» под руководством той или иной левой секты. Рабочий виноват уже тем, что хочет жить по-человечески здесь и сейчас, получать приличную зарплату, защищать свои права и добиваться улучшения условий труда, а также улучшать свои бытовые и культурные условия, не дожидаясь полной и окончательной победы социализма. И когда именно такие люди — доведенные до крайности эксплуатацией и бесправием — выходят на улицы, сражаются с полицией и берут в руки оружие, чтобы добиться реальных и немедленных улучшений, назревших и необходимых, независимо от идеологических лозунгов, левые морализаторы не только не оказываются на их стороне, но и осуждают их с высоты своей непреходящей мудрости, предпочитая комфортабельное существование в маленькой никому не опасной группе тревогам реальной борьбы и вызовам массовой политики.
«В революциях всегда есть уродливая сторона. И те, кто хотят быть особенно верными красоте, не могут быть слишком активными в революциях», — писал Бердяев[440]. Тем, кто сталкивается
