и одновременно адаптации его к политике принудительной фрагментации. Дискуссия сводится к продвижению различных субъективных оценок, выступающих в качестве мнений, но совершенно не связанных с выявлением объективной истины. В свое время Николай Бухарин видел один из признаков деградации буржуазной политэкономии в попытках Ойгена Бем-Беверка и других авторов «австрийской школы» заменить объективистскую логику закона стоимости, используемого Адамом Смитом, Давидом Рикардо и Карлом Марксом, на субъективистскую логику «предельной полезности»[428]. Парадоксальным образом радикальная (на первый взгляд) критика неолиберализма исходит из таких же субъективистских посылок. Разумеется, далеко не всегда обращение к субъективному фактору означает неспособность или нежелание адекватно анализировать общество, но если речь идет о стремлении заменить им изучение объективного хода событий, то дело обстоит именно так, как говорил Бухарин.
Экономически содержательное понятие эксплуатации или политически конкретное понятие дискриминации заменяются бесконечно расширительно трактуемым понятием угнетения (opression). Точно так же расширительно и безгранично трактуется и понятие насилия, которое может теперь быть «не физическим», «моральным», «словесным» и даже «эмоциональным». Ряды обиженных и защищаемых растут ежечасно, так что всякий, независимо от своего положения в обществе и отношения к существующему социально-экономическому порядку, своей практической деятельности или своего места в этом порядке, может причислить себя к разряду жертв или хотя бы объявить себя их защитником. И чем более широко применяется каждый из подобных терминов, тем больше он дает возможностей для манипуляций, тем более он работает против тех, кто действительно подвергается насилию, эксплуатации и принуждению в узком (и конкретном) смысле слова.
Многочисленные новые права, специально относящиеся к изолированным общественным секторам или темам, это, по сути, отражение рыночного потребительского изобилия в политической сфере или, пользуясь словами Бодрийяра, «демократическая афиша общества потребления»[429]. Фактически такая политика не просто продолжает и отражает логику рынка, но и усугубляет ее, превращая то, что должно быть самоочевидным признанием фактически существующих различий, в поле борьбы за взаимно признаваемые привилегии, не столько классовые, сколько кастовые. Даже заявляя некоторые требования как формально универсальные, их сторонники, сами того не замечая, признают наличие принципиального неравенства, предъявляемого как «различия».
И хотя, вне всякого сомнения, множество людей в разных формах и по разным причинам действительно оказываются обижены, угнетены или становятся жертвами тех или иных притеснений, политики, пытающиеся строить на этом свой проект, либо остаются обычными морализаторами, либо пытаются сознательно увести нас от основных проблем и противоречий нашего времени, а левые группы, превратившие подобные словесные упражнения в основу своей идеологической практики, превращаются в безопасные для системы субкультурные тусовки, порой даже менее привлекательные для большинства «обычных» людей, чем различные сообщества толкинистов или потребителей органической пищи.
НЕОДНОРОДНЫЕ МАССЫ И ДЕМОКРАТИЧЕСКОЕ ДЕЙСТВИЕ
Еще в 1980-е годы Ральф Милибэнд отмечал, что, хотя социалистическая идеология по большей части представляет трудящихся как однородную массу, на самом деле «рабочий класс это неоднородный блок с единым ясным интересом и единым голосом». По его мнению, задачу политической интеграции трудящихся масс должно брать на себя социалистическое государство, выступающее своего рода «медиатором» между различными группами и одновременно «защищающее личные, гражданские и политические свободы, без которых не может быть социалистического гражданства»[430]. Тезис о том, насколько подобную задачу должна решать именно государственная власть, имеющая определенную автономию по отношению к самим трудящимся массам (о чем в несколько иной форме писал и Дьердь Лукач), неминуемо вызывает вопрос: не скрывается ли за ним оправдание манипулятивно-бюрократического управления, пусть и в демократической форме? Но в чем Милибэнд был очевидно прав, так это в том, что оформление и реализация демократической коллективной воли большинства — как при социалистическом, так и при буржуазном порядке — требует сознательной политической работы. А потому политическая миссия левых состоит не в том, чтобы следить за чистотой теории, а в том, чтобы, опираясь на эту теорию, работать над согласованием интересов.
Несомненно, с 1980-х годов, когда Милибэнд публиковал свои размышления, социальный состав трудящихся масс стал еще более неоднородным. Но именно поэтому надеяться на создание монолитной политической организации, объединенной общей и единой идеологией, нет никаких оснований. И даже во времена классического индустриального капитализма XIX–XX веков поддержание механического единства, подавляющего естественные различия, вызванные социальной неоднородностью общества, было возможно лишь ценой подавления свободы членов организации.
Политическое единство в условиях неоднородного общества неизбежно приобретает форму коалиции, даже если технически представителей разных социальных групп и течений удается удерживать в рамках одной партии. Однако чаще параллельно формируется сразу несколько организаций. Проблема здесь не в плюрализме как таковом, а в том, что, с одной стороны, каждая из возникающих групп стремится представить свои взгляды и принципы как единственно правильные, а с другой стороны, плюрализм отнюдь не отменяет того факта, что некоторые стратегические подходы действительно являются более перспективными с точки зрения общих интересов дела, чем другие. В конце концов, уважение к чужому мнению не отменяет объективной истинности или ошибочности суждений.
Уже Маркс и Энгельс в «Коммунистическом манифесте» констатируют существование одновременно разных пролетарских и социалистических партий, не видя в этом особой проблемы. Описывая отношение коммунистов к демократическим движениям и «к сложившимся уже рабочим партиям», они призывают своих сторонников отстаивать «будущность движения»[431]. Иными словами, речь идет о том, чтобы отстаивать наиболее общие и долгосрочные интересы класса, отражающие объективно назревшие потребности развития общества.
К таким же выводам пришел и Троцкий, когда, находясь в изгнании, переосмысливал опыт коммунистического движения. «На самом деле классы разнородны, раздираются внутренними антагонизмами и к разрешению общих задач приходят не иначе, как через внутреннюю борьбу тенденций, группировок и партий. Можно, с известными ограничениями, признать, что „партия есть часть класса“. Но так как у класса есть много „частей“ — одни глядят вперед, другие назад, — то один и тот же класс может выделить несколько партий. По той же причине одна партия может опираться на части разных классов. Такого примера, где одному классу соответствовала бы только одна партия, не найти на всем протяжении политической истории, если, конечно, не принимать полицейской видимости за реальность»[432].
Проблема в том, что реальность политической борьбы очень часто диктует свои требования, далеко не всегда совпадающие с требованиями демократии. Решения нужно принимать быстро и добиваться их исполнения независимо от того, насколько все участники дискуссии согласились с их правильностью. По сути дела, реальная политика заставляет — особенно в условиях кризиса или революции — постоянно искать баланс между эффективностью действия и демократическим императивом, заложенным в самой сути социалистического движения. В свою очередь, осуществление политических решений в значительной мере оказывается возложенным на аппарат управления, который обретает
