из поколения в поколение, и к ней принадлежат, нравится это нам или нет, как лучшие философы политического либерализма, так и самые горячие защитники Страны Советов»[422]. Говорить о сопротивлении могут радикальные художники и профсоюзные активисты, представители угнетенных меньшинств, философы и общественные деятели. В каждом случае в понятие сопротивления вкладывается собственное содержание, а главное — речь идет лишь об одном из аспектов системы, определенном решении или, наоборот, об экзистенциальном противостоянии господствующему порядку вещей.
К величайшему сожалению, система по большей части преодолевает сопротивление, но даже тогда, когда противодействие общественных сил срывает планы господствующего класса, фундаментальные отношения господства остаются неизменными. В начале XXI века протесты, организованные антиглобалистскими коалициями, сумели объединить различные инициативы и движения, но этот успех оказался недолговечным, а главное, не привел к социальным изменениям.
Многократное повторение одной и той же ситуации неминуемо заставляет поставить вопрос по-новому. Задача состоит в том, чтобы перейти от поддержания коалиции сопротивления к формированию коалиции преобразований.
МОБИЛИЗУЯ ГРАЖДАНСКОЕ ОБЩЕСТВО
Долгое господство неолиберализма и столь же долгое отступление левых сформировали своего рода культуру отчаяния, дополняемую утопическими иллюзиями относительно катастрофических событий, которые как-то сами собой изменят ситуацию и сделают неизбежным переход к новому обществу. Этот тип мысли очень точно описал Борис Капустин: «Те из отчаявшихся (вчерашних) левых, которые полагают, что в этой ситуации рассчитывать уже не на что и ожидать нечего, помимо полной катастрофы, которая когда-нибудь произойдет и таким образом изменит мир, слишком оптимистичны. В таком мире катастрофа может произойти, и финансовый коллапс 2008 года довольно близко подвел к ней и показал в общих чертах, какой она может быть, но и катастрофа ничего существенного не изменит, не приведет к „смене парадигм“, если сохранятся нынешние субъектности „раба“ и „господина“ и, соответственно, нынешняя остановка диалектики»[423].
Для того чтобы потенциал назревших перемен превратился в процесс общественных преобразований, необходимы практические действия, объединяющие и мобилизующие силы, объективно в этих переменах заинтересованные. Причем эта практическая работа, в свою очередь, неотделима, от точной постановки теоретических вопросов и готовности давать на них честный и трезвый ответ. Как говорил Вальтер Беньямин: «Быть диалектиком значит улавливать в паруса ветер истории. Паруса суть понятия. Однако недостаточно только иметь паруса. Решающим является искусство их правильно поставить»[424]. Такая задача не может быть решена ни бесконечным повторением самых верных и радикальных лозунгов, ни попытками механического подчинения массовых движений заранее сформированной идеологии или организации. И самое худшее, что могут делать левые, это отстраняться от повседневных забот большинства, от их стихийно формирующейся и далеко не всегда политически правильной повестки, мотивируя это «незрелостью масс».
Анализируя механизм идеологической гегемонии правящего класса, Славой Жижек отмечал, что господствующие идеи могут работать и получать поддержку в низах общества лишь в том случае, если так или иначе включают в себя «подлинное народное содержание» (authentic popular content)[425]. Иными словами, управляющий не может получать поддержку управляемых, если хотя бы отчасти не учитывает их интересы, мнения, потребности, желания и страхи. Революция происходит именно в тот момент, когда идеологическое саморазоблачение правящего класса вынужденно становится полным и очевидным, поскольку он уже не может — под воздействием социального и экономического кризиса — делать хоть что-то в интересах большинства.
Еще в середине XX века социологи, изучавшие классовые конфликты на локальном уровне, пришли к выводу, что способность бизнес-элиты навязывать свою волю обществу определяется не только и не столько ее собственной силой, сколько является «следствием апатии со стороны рабочих»[426]. Иными словами, политическая, культурная и эмоциональная демобилизация масс является важным фактором классового господства, но в периоды кризисов такое положение вещей, с одной стороны, может резко измениться, а с другой стороны, сами правящие классы обнаруживают, что пассивность низов становится препятствием для решения назревших задач, требующих массового участия. Результатом этого становятся отчаянные попытки элиты «разбудить» массы с помощью патриотической пропаганды, социальных кампаний и принудительных мобилизаций, однако конечные результаты часто оказываются совсем не теми, на которые рассчитывали (что точно подметил Ленин в своем анализе революционной ситуации).
В такие моменты противоречие между риторикой власти и жизненной практикой масс становится абсолютным, а правящий класс или сословие уже оказывается неспособным даже на эффективное лицемерие, демонстрируя всему обществу свое истинное лицо. На место идеологического компромисса приходит откровенная реакция, а потребность в сопротивлении охватывает широкие слои, ранее остававшиеся «вне политики». Хуже того, прежние идеологические формулы, насаждавшиеся властью в массовом сознании, начинают теперь работать против господствующей группы, вынужденной отказаться от них или неспособной подтвердить свою приверженность им своими делами. В данном случае совершенно не важно, насколько прогрессивными или реакционными были эти идеи. Принципиально важно то, что они объективно становятся подрывными.
К несчастью, неспособность правящих классов поддерживать доверие масс к своей идеологии, отнюдь не означает торжества прогрессивного мировоззрения. В известном смысле дело обстоит даже наоборот. В первую очередь умами людей начинают овладевать наиболее поверхностные и мутные идеи, уже ранее циркулировавшие в обществе и не встречавшие систематического противодействия, поскольку на тот момент они не считались — с точки зрения элиты — опасными. «Можно с уверенностью сказать, — писал Антонио Грамши, — что экономические кризисы сами по себе непосредственно не порождают основных исторических событий; они могут лишь создать более благоприятную почву для распространения определенного метода мышления, постановки и разрешения вопросов, которые охватывают весь последующий процесс развития государственной жизни»[427].
Кризис гегемонии правящего класса создает потребность в новом общественном блоке, который неминуемо включает в себя многих из тех, кого ранее существующий порядок устраивал. Они приходят в новое движение отчасти ведомые логикой идей, отчасти по мере осознания собственного интереса, отчасти просто под воздействием растущего эмоционального возмущения происходящим. Но для того, чтобы этот протест превратился в конструктивную преобразующую силу, над ним еще нужно работать идеологически и политически.
К несчастью, массовое сознание отнюдь не является «чистым листом». И хуже того, уже не работающая идеология правящего класса продолжает засорять сознание людей даже после того, как непосредственно эти идеи перестают работать и даже отторгаются. Вместо более или менее целостной картины мира, пусть и реакционной по своей сути, возникает свалка идеологического мусора. Этот мусор накапливался в течение десятилетий, причем далеко не всегда целенаправленно.
Адаптируясь к господству неолиберализма, левые внесли свой вклад в усугубление разрухи в головах (пользуясь знаменитым образом Михаила Булгакова). В течение многих лет для левого дискурса была типична склонность к переименовыванию явлений и людей: вместо анализа и попыток изменения общественных отношений замена и подмена понятий как форма управления массовым сознанием
