— Ты спросила об истине…
— Я не спрашивала! Я спросила: она красивая, правда? Димуль, ты заснул, что ли?
— Извини, пожалуйста…
— Любишь ее? — сестра проникновенно заглянула мне в глаза. — Говори, не трусь! Я пойму… Любишь?
— Как это узнать?
— Мужчины… Спроси свое сердечко.
— Сердечко! — Вика встрепенулась во сне. — Полость сердца разделена на два предсердия и два желудочка… Пульс здорового человека составляет от шестидесяти до восьмидесяти ударов в минуту. В спокойном состоянии… в спокойном… Тук-тук, тук-тук…
— Наверное, не люблю, — признался я. — Не представляю, как можно отойти от нее хоть на шаг, однако на любовь это не похоже. Но я очень хотел бы… Хотел бы ее полюбить.
— С этим я могу тебе помочь, — Алена внезапно вскочила на ноги, и в ее руках очутился мой лук с натянутой до отказа тетивой и с острой золотой стрелой, нацеленной точнехонько в мое сердце. — Ну? Как я выгляжу? Чем не Купидон? Да, вот это я, конечно, спросила… Нет, мужик, а если без сексизма?
— Разве после этого я не умру? — растерянно пролепетал я.
— Как знать… — с ледяным спокойствием заметила Алена.
— Родная, я боюсь!
— Боишься смерти или боишься любви?
— Я не смогу на это ответить…
— Дима, да или нет? — лицо сестры стало суровым.
— Я не смогу…
— Да или нет?! Решай сейчас! Между прочим, стремно так стоять — мне грудь мешается…
— Димочка, — сказала вдруг Вика, не открывая глаз, но слепо оглаживая воздух возле себя, словно ласкала и утешала меня в мире своих сновидений. — Хороший мой! Помни одно. Все можно…
— Да! — ответил я.
Алена выстрелила.
Я очнулся в своей постели и, еще до того, как уяснить, жив я или нет, явственно осознал, что наступило утро. Тяжелые шторы на окне почти не пропускали солнечного света, однако он все же угадывался, чувствовался, торжествовал — в каждом углу моей спальни и во мне самом, пронизывая все вокруг незримыми, но вместе с тем едва не осязаемыми флюидами: эфиром, праной, пневмой, маной, ци, Фохатом или чем-то подобным, что довольно трудно было опознать со сна, еще даже не умывшись и не почистив зубы. Утро… Прекрасное утро — для тех, кто счастлив, юн и так положительно оснащен для долгой и радостной жизни… Что ж, однако и нам пора вставать. Давненько я не видал раннего, парного, свежеиспеченного утреннего солнца. Я резво поднялся и впустил его сиятельство в дом, будто огромного рыжего кота, прогулявшего всю ночь напролет по своим котовьим надобностям. Сощурившись, я позволил глазам притерпеться к блеску нового дня, а затем посмотрел на тумбу, стоявшую возле кровати. Листок шервудского дуба пребывал на положенном месте. Рядом лежала моя или, лучше сказать, «та самая» футболка, в которой Вика провела пару приснопамятных часов и которую я в порыве нежности приволок сюда из гостиной: не в качестве трофея, но, если хотите, в виде своеобразного символа. Талисмана. Оберега…
Определенно не мне одному удалось пережить эту ночь. В доме творилась какая-то кутерьма. Из-за неплотно притворенной две́ри раздавались неясные голоса, главным образом — свирепый Аленин альт, чья проникнутая страстью вокальная партия меня сразу же насторожила. Еще рано было бить тревогу, однако, стоило поскорее выяснить, что за муха ее укусила. За долгие годы я выслушал от своей сестры много чего неприятного, но ради самых мрачных откровений она проваливалась именно в этот утробный регистр. Впрочем, кому бы сейчас ни выговаривала Алена, взрыкивая от возмущения, нельзя было поручиться, что виновником ее недовольства не явился какой-нибудь зловредный предмет, на который она наступила нежной подошвой, или кофейная машина, не поспешившая напоить ее макиато по первому желанию… Я стремительно натянул джинсы, нырнул в заветную футболку, послал к чертовой матери носки и, захватив с собой листок, двинулся на голоса, приведшие меня на залитую солнцем кухню.
Увиденное превзошло мои худшие ожидания. Точнее сказать, ничего подобного я и близко не мог ожидать. Вика сидела на полу, забившись под подоконник, упрятав лицо в колени и накрыв голову руками. Растрепанные волосы, так шедшие к ней во время нашего ночного свидания, сейчас выглядели безобразно и торчали в стороны какими-то слепившимися клочьями. Передние пряди, по-моему, были и вовсе мокры, с них чуть ли не капало, словно девушка только что неудачно умылась или ей плеснули воды в физиономию. Штаны и майка, по виду уже просохшие, но явно нуждавшиеся в утюге, были напялены на нее кое-как: одна из штанин ужасно перекрутилась и вздернулась кверху, открывая взгляду вздутые, до предела напряженные икры. Даже ее босые стопы, встретившись и скрестившись на белом мраморном полу, казалось, стремились защититься от какой-то опасности и едва не цеплялись друг за дружку скрюченными пальцами. Чуть дальше валялась раскрытая аптечка. В воздухе отчетливо разило валерьянкой. Алена располагалась ко мне спиной, опустившись перед Викой на корточки, и, должно быть, переводила дух после продолжительной тирады, к концовке которой я, собственно, и подоспел.
— Ты будешь со мной говорить или нет? — снова зарычала сестрица.
— О чем? Я уже все сказала… — голоса Вики я почти не узнал: он казался глухим и как будто надсаженным, шипел и похрипывал вымученным дыханием, а единственной интонацией в нем была безмерная усталость.
— Все, что ты сказала, меня не устраивает! — объявила Алена.
— Я не знаю, что еще сказать. Мне плохо…
— А мне, думаешь, хорошо? — несмотря на грозный тон, сестра протянула руку и попыталась поправить на Вике ее задравшуюся штанину. — Хорошо мне сейчас, по-твоему?
— Лёся, я не знаю… Прости меня, пожалуйста…
Алена явно не впервые слышала эту просьбу:
— Простить? Вика, хватит уже! Достало! При чем тут прощение? Что мне делать-то теперь прикажешь? С тобой что делать? С собой что делать?
— Я не знаю… Делай, что хочешь… Оставь меня в покое…
Невольно подсмотренная сцена произвела на меня удручающее впечатление. Ситуация походила на ссору, но на какую-то странную ссору. Что за кошка между ними пробежала? Или, нужно спросить иначе? Что за кот? Уж не я ли всему причиной? Что здесь случилось, черт возьми? Размолвка? Сцена ревности? Сестренка проведала о нашей с Викой ночи? А дальше что? Устроила изменщице скандал? Невзирая на
