и жреческий царь[47] от имени римского народа вручил молодому цезарю награду за победу – дубинку и львиную шкуру. Тот, не скрывая слез, принял драгоценные реликвии и, вскинув руку, отсалютовал по очереди всем четырем сторонам амфитеатра Флавиев.
* * *
Вечером на Палатине состоялся званый пир, на котором гостей угощали мясом поверженного императором слона. Приглашенным было предписано явиться в нарядах, которые были в обычае у современников Геркулеса. Тертуллу досталась роль Орфея.
Сам Коммод, прилегший на ложе, был в накинутой на голову и плечи львиной шкуре. Над ним раскинули ветви серебристый тополь и оливковое дерево, их стволы обвивали живые побеги плюща. Рядом под охраной двух страшенного вида преторианцев на золотом постаменте лежала дубинка героя. Тигидий вырядился победителем Минотавра, Тезеем. Эмилий Лет за образец взял Персея, одолевшего Горгону Медузу и спасшего Андромеду. На голове у него был легкий бронзовый шлем с крылышками, за большие деньги изготовленный в Тусском квартале. Возле отведенного места стоял полированный щит с изображением головы Горгоны. (После осуждения Фуфидия Лет мог позволить себе подобную роскошь.) Дидий Юлиан, не особенно заботясь о сходстве, явился на пир в образе Амфитриона, земного отца Геракла, – небесным отцом великого героя, как известно, был сам Юпитер, пробравшийся в окно, за которым горевала Алкмена, жена Амфитриона.
Витразин и еще не покинувший пределы Италии Саотер нарядились аргонавтами. Язона изображал сын Сальвия Юлиана Валерий, трибун претория. Его отец на пир не явился – как поговаривали в Городе, он язвительно выразился в том смысле, что «римскому гражданину постыдно праздновать победу гладиатора».
Всех поразила своей необычной и чересчур броской красотой молодая жена Коммода, Криспина, представшая перед гостями в образе царицы Лидии Омфалы. Выбранная ею роль тоже наводила на определенные размышления – после того как царь Эврит отказался отдать за Геркулеса, победившего в стрельбе из лука, свою дочь Иолу, герой в припадке гнева сбросил со стены сына царя Ифита. Чтобы искупить убийство, Геркулес был продан Омфале в рабство на три года. Носилки с молоденькой и красивой императрицей внесли в зал молодые, мускулистые чернокожие рабы. Криспина предстала в природном облике, грудь едва прикрывали концы длинного полупрозрачного шарфа, на голове корона в виде львиной пасти. Впереди несли миниатюрную палицу, точную копию той, что лежала возле императора. Это был откровенный намек на то, что все эти три года Омфала безраздельно владела душой и телом героя. Она заставляла Геркулеса наряжаться женщиной и прясть шерсть, сама же расхаживала по городу в его львиной шкуре, в обнимку с палицей, которую – чтобы царицу невзначай не придавило – поддерживали четыре раба.
По залу расхаживали кентавры, а также карлики, по заказу императора набранные Стацией-Врежь кулаком по всей Италии – они изображали керкопов[48]. Несколько волосатых, гориллоподобных, огромного роста громил представляли побежденных врагов Геркулеса – Кака, Антея, Атланта, Диомеда, Авгия. В зале на полу были раскиданы замечательные яблоки, которые должны были напоминать гостям об одиннадцатом подвиге, во время которого герой добыл волшебные плоды из садов Атланта, где отдыхали Геспериды. В одном из углов был привязан лев, на долю которого выпала роль Немейского чудовища, однако, к удовлетворению Тертулла, место которому отвели как раз возле хищника, царь зверей вел себя тихо и, улегшись, тихо посапывал возле колонны.
Отсюда стихотворцу было отчетливо видно, как исказилось гневом лицо императора, когда в зал в сопровождении нескольких сенаторов, негласно причисляемых к философам и друзьям Марка, вошла старшая сестра Анния Луцилла. Анния была наряжена подчеркнуто скромно. Она явилась на пир в белоснежной палле – древней одежде римских матрон, в которых они посещали публичные места. Голову накрывал край паллы. В кругу ряженых греческих героев, отвратительных своим уродством карликов, ковылявших по залу кентавров, волосатых громил-великанов, искусно и густо раскрашенных и излишне обнаженных женщин она предстала в качестве почтенной хранительницы очага, воспитательницы детей, всегда готовой послать их на борьбу с тираном. Ее спутники-«дети» явились в старинных тогах, красные полосы на спинах говорили о сенаторском достоинстве.
Клеандр, одетый в роскошную, цветастую хламиду, являвшийся распорядителем пира, принялся размещать эту группу по левую руку от цезаря. При этом декурион спальников рассаживал их таким образом, чтобы между сопровождавшими царскую сестру сенаторами оставались свободные места, которые очень скоро оказались заполнены плебеями и представителями ремесленных коллегий. Рядом с Аннией Луциллой беспардонно плюхнулась на ложе Стация-Врежь кулаком. Под ее весом ножки сразу обломились. Клеандр молча указал рабам на непорядок, те мгновенно притащили новое ложе, громадное и обширное. Стация с удовольствием устроилась на нем, поерзала, попрыгала и о чем-то спросила раба. Тот тотчас налил ей фиал вина. Стация лихо опрокинула драгоценный напиток и рукавом далматики вытерла губы.
Были среди представителей римских низов пекари и кожемяки, гончары и кузнецы, а также простые воины-ветераны из городских когорт, крестьяне из ближайших к Риму ферм, доярки, свинарки, красотки из питомника Стации, садовники и даже золотари. Как ни пытались отмыть их во дворцовых банях, все равно от этих бородатых ошеломленных мужланов распространялось тончайшее, соответствующее их профессии благовоние. Анния некоторое время с изумлением взирала на толстуху Стацию, хорошо известную в Риме как хозяйку интересного для мужчин заведения. Когда же после начала торжества и прочитанного актером из театра Виталиса приветствия герою, после объявления о неслыханных милостях, которыми император награждал жителей Рима, Стация воскликнула: «Возблагодарим богов за дарованного нам в правители героя!» – и обратилась к Аннии, чтобы та поддержала ее душевный порыв, лицо императорской сестры исказилось от гнева и презрения. Она машинально подалась назад.
Стация пожала плечами и запросто заявила:
– Как знаешь…
В самый разгар праздника, когда приветствия, объявляемые цезарем, докатились и до «сладкоголосого Орфея, воспевшего подвиги борца за справедливость, великого Геракла», когда гости выпили в честь придворного поэта – только Анния Луцилла, окаменев лицом, удивленно глянула в сторону Тертулла, – Криспина приблизилась к подиуму, на котором возлежал цезарь, и, ломая руки, потребовала справедливости:
– Государь, ты велик в заботе обо всех своих подданных, так почему же твоя супруга должна влачить жалкое существование? Почему ей приходится терпеть унижение, видя, как другие знатные особы, чей век миновал, каждый день пользуются дарованными мне, законной супруге цезаря, правами? Чем я провинилась перед тобой, о, лучший? Кто и когда возвел на меня напраслину? Почему в Риме откровенно пренебрегают моим достоинством и довели меня, твою законную супругу, до того, что я не могу выйти из дома. Скажи, величайший, чем я прогневала тебя?
Подобное обращение, выходившее за рамки заранее расписанных пунктов проведения
