8 июня советские войска силами полка пехоты повели наступление на левый фланг белых со стороны Ургинского тракта. Унгерновцы стойко оборонялись, а сам барон, по свидетельству очевидцев, «комбинировал в голове какой-то контрманевр». Но все изменилось после того, как сретенцы открыли из засады артиллерийский и пулеметный огонь по обозу белых. В тылу поднялась паника. «Обозники порубили постромки и устремились через сопки на юг, без дорог, по кратчайшему направлению. В разбросанных по отдельным вершинам… сотнях создалось представление, что мы окружены: помилуйте, глубоко в тылу гремит неприятельская артиллерия… Унгерновцы начали отходить…» — вспоминал те жуткие минуты H.H. Князев. Положение усугубилось ранением самого Унгерна: он был ранен шальной пулей «в седалищную часть туловища». Ранение было легким, но весьма болезненным: пуля застряла возле позвоночника. Героическим усилием воли Унгерн заставил себя вскочить на коня, но, выехав из зоны обстрела, сам слезть с седла уже не смог. Выглядел тогда барон как тяжелобольной: он осунулся, совершенно пожелтел, а после перевязки долго лежал без движения.
Находившийся поблизости поручик Князев так описывает ситуацию с ранением Унгерна: «… Барон отказался от носилок. Он поехал верхом. Всего лишь три дня он позволял себе роскошь садиться на коня и слезать с помощью вестового. Унгерн проклинал свою рану — и не только потому, что она лишила его необходимых сил в самый критический момент: он считал подобное ранение оскорбительным для офицера. «Лучше бы меня ранили в грудь, в живот, куда угодно, но не в это позорное место», — говорил он не раз в первые дни после Троицкосавска».
При отступлении от Троицкосавска белые потеряли 6 орудий, несколько пулеметов, денежный ящик и, наконец, икону Ургинской Божьей Матери. Красные захватили свыше 100 пленных, преимущественно монголов и китайцев. По свидетельству очевидцев, русские сотни понесли в боях и при отступлении «ничтожные потери».
Военные аспекты последнего похода Азиатской конной дивизии многократно и подробно изложены как в мемуарной (воспоминания A.C. Макеева, H.H. Князева, М. Г. Торновского), гак и в современной исторической (работы Е. А. Белова, А. С. Кручинина, С. Л. Кузьмина) литературе. Все авторы — и очевидцы событий, и современные российские историки — сходятся в одном: главным ударом для Унгерна стало даже не болезненное поражение в боях под Троицкосавском, а совершенно равнодушное отношение местного населения, в том числе и казачества, к вступившим на российскую территорию белым войскам. Никаких ожидаемых массовых выступлений против большевиков не произошло. Число добровольцев, пополнявших дивизию, исчислялось десятками, но никак не тысячами человек. В этом-то и заключался весь трагизм положения Унгерна — от военного поражения можно было оправиться, собрать силы и нанести по красным новый удар. Но без активной поддержки местных жителей все эти планы превращались в бессмыслицу. Как мы уже отмечали, будучи лишенным полноценной правдивой информации о положении дел на подвластных большевикам территориях, дивизия генерала Унгерна двинулась на Советскую Россию в самый неподходящий политический момент. На западных границах РСФСР установилось относительное спокойствие: последний оплот Белого движения на юге России — Крым — был взят большевиками в ноябре 1920 года. С Польшей красные заключили мирный договор. Крупнейшее Сибирское крестьянское восстание, потрясшее всю Россию зимой-весной 1921 года, было подавлено большевиками самым жесточайшим образом. Об ожесточенности красных карателей говорят телеграммы, посланные Ленину председателем Сибревкома И. Н. Смирновым: в одной из них сообщалось, что при подавлении восстания в только Петропавловском уезде убито 15 тыс. крестьян, а в Ишимском — 7 тысяч. «… B ходе подавления западно-сибирского крестьянско-казачьего мятежа коммунисты уничтожили несколько десятков тысяч человек», — отмечает В. А. Шулдяков. Русские хлеборобы получили в 1921 году кровавый и жестокий урок. В «Сводке Тюменского губчека о состоянии бандитизма в губернии» от 16 июня 1921 года отмечалось: «Тюменский район в настоящее время от банд почти совершенно очищен. Небольшие группы и отдельные личности бандитов скрываются в северной части уезда… Активности пока никакой не проявляют, а не выходят лишь потому, что боятся правосудия… Туринский уезд от банд очищен, и сведений о нахождении бандитов нет… Уставшие бандиты намереваются разойтись по домам, но боятся расправы и правосудия». На местах коммунистические власти принимают постановления «О добровольной явке повстанцев». Понимая, что одними военными методами справиться с восставшими крестьянами и казаками невозможно, Советы решили пойти на временное тактическое политическое отступление. «Конечно, велики были жертвы и разрушения, которые произвели эти повстанцы, но мы должны простить их за их темноту, слепоту и несознательность. И мы уверены, что они раскаются в своих преступлениях», — говорилось в воззвании 3-го Тюменского губернского съезда советов.
Среди большевиков бытовало мнение, что с русским крестьянином «можно обращаться только двумя способами — пряником или палкой до бесчувствия». По законам жанра после усиленного употребления в дело палки должен настать черед и пряника. В марте 1921 года X съезд РКП (б) провозгласил переход к новой экономической политике. После нескольких лет проведения политики «военного коммунизма» в стране вновь была разрешена свобода торговли. Раздавив при помощи массового террора широкое народное антикоммунистическое движение, большевики пусть частично, в сильно урезанном виде, но удовлетворили ряд экономических (но никак не политических!) требований русских крестьян. По словам H.H. Князева, «перед нашим «визитом» в Забайкалье (т. е. вступлением войск Унгерна в пределы РСФСР. — А. Ж.) население знало о переходе к свободной торговле и временно было удовлетворено этим правительственным мероприятием. При таком положении дел барон в лучшем случае мог рассчитывать лишь на прохладное равнодушие широких казачьих масс к его партизанскому налету».
В утверждении большевиков о том, что «русский крестьянин отличается чрезвычайно узким кругозором», при всем его цинизме содержалась значительная доля истины. Действительно, русский крестьянин, и в прямом, и в переносном смысле, редко когда заглядывал дальше пределов околицы родной деревни или станицы. Такое «местничество» русского крестьянина, казака, предпочитавшего не удаляться далеко от своего селения, учитывал и барон Унгерн. В своем Приказе № 15 он писал: «При мобилизации бойцов пользоваться их боевой работой по возможности не далее 300 верст от места их постоянного жительства. После пополнения отрядов… кадром новых бойцов прежних, происходящих из освобожденных от красных местностей, отпускать по домам». Но в данном случае Унгерну пришлось столкнуться со своеобразным «политическим местничеством»: сельские массы, деморализованные красным террором, уставшие от войны, шедшей, казалось, уже бесконечно — восьмой год, начиная с августа 1914 г., — предпочли в очередной раз поверить лживым обещаниям коммунистов, что «НЭП — всерьез и надолго». Поверив в 1917 году ленинским посулам «мира, земли и свободы», русский мужик получил братоубийственную войну, красный террор, продразверстку, трудовую повинность, закрытие церквей… Поверив в 1921 году новой приманке в виде «свободы торговли», крестьяне просто не могли осознать, что никакой НЭП не отменяет коммунистического тоталитарного режима с его беспощадным репрессивным аппаратом. «… Русские люди в 1921 году не переболели большевизмом», — с горечью констатировал H.H. Князев. До свертывания НЭПа и начала сплошной коллективизации и массового раскулачивания оставалось около семи лет…
