— Чего смотришь?!
— Почему ты не раздеваешься при свете? Я же тебя не стесняюсь, и в постели мы все равно голые…
— Отстань!
Когда Кирш готовила завтрак (часа в три пополудни) и отходила к окну с сигаретой, Алиса обвивала ее сзади руками и целовала в шею. Кирш оборачивалась, не выпуская сигарету, целовала Алису с какой-то стремительной нежностью и теплотой, потом тихонько отталкивала от себя и отворачивалась, улыбаясь: «Отстань!» Алиса отставала и начинала без умолку болтать о всяких пустяках. Тогда Кирш садилась в кресло, положив под подбородок кулак и приподняв бровь, и смотрела на подругу с шутливым умилением в глазах. Та осекалась, садилась к ней на колени, и они молчали, обнявшись: Кирш гладила ладонь Алисы, иногда прижимая ее к губам, а та утыкалась носом в Киршин висок и теребила ей волосы на загривке. Потом произносилось слово — любое, и оно на время снова разделяло их. Кирш вставала за сигаретой, Алиса шла варить кофе, а потом они на кухне снова подходили друг к другу вплотную, глядя друг на друга: Кирш то с ухмылочкой, то озадаченно потирая лоб двумя пальцами, Алиса испытующе глядя исподлобья. Дальше следовало несколько надрывно-шутливых па танго, и они опять расходились, чтобы сесть друг напротив друга и говорить ни о чем — на самом же деле познавая друг друга в слове. При свете дня всегда было видно, что между ними есть расстояние, их могли разделять стол, стул, стена… Только ночь размывала предметы и соединяла девушек, Они никогда не засыпали раньше утра.
Могли просто говорить, но уже не так, как днем: мягче, искренней, проникновенней. И Кирш была женственной и трогательной, и тело ее казалось Алисе похожим на стройную лозу. И они не отпускали друг друга в путешествие к себе: или были переплетены ноги, или одна из девушек лежала головой на груди или животе у подруги, или (когда Кирш курила) они просто держались за руки, прижавшись друг к другу.
— Кирш, а знаешь, — сказала как-то Алиса, — древние китайцы считали, что раньше, не имея словесного обозначения, понятия имели форму круга, а после, обретя названия, стали квадратными? Не было термина «человеколюбие», но оно было само по себе, а появилось это слово, и смысл стал утекать из него…
Говоря это, Алиса размышляла о том, почему они с Кирш не говорят о любви: обе они могли часами описывать свои чувства друг к другу, но никогда не называли их.
— Ты это к чему?— насторожилась Кирш и, не дав Алисе собраться с мыслями, передразнила ее восторженный взгляд: — Кстати о кругах и квадратах! А ты знаешь, Алиса, что декорация к спектаклю по пьесе Крученых «Победа над солнцем» — это…
— «Мерный квадрат» Малевича, — покорно кивнула Алиса.
— …Это что — символ победы над светящимся кругом?!
Алиса вздохнула:
— Я всегда знала, что это не картина, которой стоит восторгаться, а просто манифест! И не стоит смотреть на этот квадрат, восторженно отходя на несколько шагов, будто внутри этой черноты, поглотившей мир, есть что-нибудь заслуживающее внимания, что-то кроме пустоты.
— Премудрая моя, ты уж разберись, что там в квадрате — мир или пустота!
Кирш рассмеялась, увидев, как насупилась Алиса. Но они посмотрели друг другу в глаза и перенеслись друг в друга… Если бы люди могли долго смотреть глаза в глаза, а не возвращались к собственным мыслям через несколько секунд, возможно, они стали бы понятнее друг другу…
У Кирш было табу на слово «любовь», она давно разменяла его на мелкие смыслы и бессмыслицы, унизила и оттого стала презирать. Теперь оно рождалось заново и становилось словом с безупречной репутацией, настоящим словом, обозначающим чувство, а не тысячи его двойников. Но все равно, Кирш по-прежнему не могла произнести: «Я люблю тебя», даже признав про себя, что любит всей душой. Алиса не выпрашивала этих слов, как нищий подаяния, она терпеливо ждала, когда наступит их время. И оно пришло — неожиданно и просто.
Однажды Алиса, по их с Кирш обыкновению, нарушила недолгую ночную тишину вопросом: «О чем ты сейчас думаешь?» Прозвучал самый частый у них ответ: «О тебе» (иногда вместо него следовал жест указательным пальцем, упирающимся в подругу).
— А что ты думаешь обо мне? — спросила Алиса.
И тут наконец услышала:
— Что я люблю тебя…
Это прозвучало просто, тихо, как из глубины какой-то заветной пещеры. И Алиса благодарно прижалась к Кирш,
Иногда за девушек разговаривали их тела. И тогда Кирш уже казалась Алисе не лозой, а дикой пантерой: сильной, гибкой и своевольной; она требовала не ублажения себя, а подчинения своим ласкам. И это не были заученные жесты: Кирш бережно и внимательно познавала Алису, и та постоянно чувствовала силу, но никогда — насилие. «Ласковый и нежный зверь»… Почему-то Алиса никогда не думала так о мужчинах: они не были черно-белыми; они вмещали в себя только себя, как и было заведено веками: мужское — у мужчин, женское — у женщин, сила — у мужчин, слабость — у женщин… Алиса была слишком избалована мужчинами, Кирш — женщинами…
Мужчина для Алисы всегда был одного резкого цвета и, играя нежность, не умел быть нежным внутри. Только в Кирш звериное было настоящим, неистовым, жестким, а нежное — абсолютным, женским, трогательно-беспомощным. В одном человеке. Кто, что может не разрываться, имея два равнозначных полюса? Если только планета. Кирш была планетой, на которой Алиса уже перестала чувствовать себя инопланетянкой.
Когда-то Алисе казалось, что женщины могут любить друга только платонически: страстно, возвышенно, желательно на расстоянии, чтобы писать друг другу длинные надрывные письма. Но постель… Алиса представляла, что это только беспомощное унижение чувств: ласки без чего-то главного, без законченности, без борьбы и победы. По жизнь подбросила ей загадку: ей нравились мгновенные превращения Кирш. Секунду назад та еще лежала, как испуганная нимфа: лебединая шея, тонкая талия, девичья грудь, длинные стройные ноги и раскинутые как крылья руки. Она позволяла ласкать себя, а потом вдруг резко опрокидывала Алису на спину и нависала над ней в другом, почти дьявольском обличье: плечи оказывались широкими, руки мускулистыми, на шее напряженно пульсировали жилки, заметные даже в полумраке, и лицо вместо нежного овала приобретало какое-то грубое, хотя по-прежнему красивое очертание. Над Алисой нависала скала. Только в таком положении Кирш подолгу смотрела Алисе в глаза — не отводя взгляд. Менялся и сам взгляд: он мог быть светящимся — тогда на лице была ласковая, признающаяся в любви улыбка, амог быть жестким, из-под прикрытых век — жаждущим признаний не только души, но и тела. Они долго смотрели так друг на друга; Алиса снизу, Кирш сверху. Они встречались губами, а потом Кирш отправлялась в путешествие по Алисиному телу и наконец проникала в нее; сначала языком, потом — Алисе почти не верилось, что на такое способны руки… По возвращении они сквозь сбившееся дыхание снова целовались… И снова рука… Они смотрели друг другу в глаза — много дольше, чем несколько секунд, сердца стучали с двух сторон, потом пропадали звуки, и тела вздрагивали… Кирш клала голову Алисе на грудь и прислушивалась. Алиса гладила ее волосы (без привычного геля они были совсем мягкими), и иногда у нее вырывалось: «Девочка моя родная!»
