– Мы все ходили в лентах, с укладками, с блестками, расфуфыренные, как цирковые собачонки. Говорю же тебе, конкуренция была жуткая.
Олли то и дело начинал смеяться, но она перехватила его взгляд, рассеянный, тревожный, направленный не на нее, а на прилавок. Он доел суп и, видимо, думал о продолжении обеда. Наверное, он, как некоторые другие мужчины, досадовал, если блюда не подавались мгновенно.
Нэнси все время роняла лапшу.
– Боже милостивый, я постоянно думала: ну что, что я здесь делаю? Все советовали мне отправиться в какую-нибудь поездку. Уилф в последние годы был не в себе, я за ним ухаживала дома. И после его смерти все стали твердить, что мне нужно куда-нибудь выбираться, побольше бывать на людях. Вступить в книжный клуб для пожилых, в туристический клуб для пожилых, в студию акварельной живописи. Даже в Общество пожилых волонтеров, которые ходят по больницам и навязываются несчастным беззащитным пациентам. Это все было мне не по нраву, и тогда все стали говорить: уезжай, уезжай. Даже мои дети. Тебе нужно полностью отключиться. Я всячески тянула время, просто не понимала, как это – взять да уехать, и тогда кто-то подсказал: можно же отправиться в круиз. Ну, я и подумала: в круиз так в круиз.
– Любопытно, – сказал Олли. – Я, потеряв жену, даже не помышлял о том, чтобы отправиться в путешествие.
Нэнси глазом не моргнула.
– И правильно, – сказала она.
Ей хотелось услышать от него о Тессе, но ему подали рыбу, и Олли взялся за еду. Он попытался уговорить ее попробовать хоть маленький кусочек.
Нэнси наотрез отказалась. Более того, она отодвинула свою пиалу и закурила.
Она сказала, что всегда ждала, когда же он напишет что-нибудь еще после той статьи, которая произвела фурор. Этой публикацией он заявил о себе как талантливый писатель, сказала она.
Он озадаченно смотрел перед собой, будто не понимая, о чем идет речь. Потом изумленно покачал головой и сказал, что это было сто лет назад.
– Мне хотелось другого.
– Как это понимать? – спросила Нэнси. – Что ты не такой, как прежде? Да, ты изменился.
– Конечно.
– Я имею в виду базовое, физическое отличие. Ты по-другому сложен. Твои плечи… Или я что-то упустила?
Он сказал, что она попала в точку. Ему давно стало ясно, что он хочет заниматься более физическим трудом. Но, как видно, не судьба. Если по порядку, с ним произошло следующее: возвращение старого демона (она подумала, что он имеет в виду туберкулез), понимание того, что он занимается не тем делом, и полная перемена себя.
Много воды утекло с тех пор. Он был учеником корабельного мастера. Потом присоединился к рыбаку, занимавшемуся глубоководным промыслом. Обслуживал яхты одного мультимиллионера. Дело было в Орегоне. Он заработал себе на обратную дорогу и вернулся в Канаду, немного покантовался здесь, в Ванкувере, а потом, когда упали цены, купил небольшой участок в Сешелте[46], прямо у моря. Открыл свое дело: начал заниматься каяками. Сам мастерил, давал напрокат, продавал, обучал гребле. В какой-то момент он почувствовал, что в Сешелте чересчур многолюдно, и практически за бесценок уступил свою землю кому-то из знакомых. В итоге Олли оказался единственным из всех известных ему людей, кто не сколотил состояние, имея землю в Сешелте.
– Но в моей жизни деньги – не главное, – сказал он.
До него дошли слухи, что землю можно купить на острове Техада. И теперь он почти не выезжал с этого острова. Занимался то одним, то другим. Каяками, опять же. Немного рыбачил. Нанимался подручным, строителем, плотником.
– На жизнь хватает, – сказал он.
Он описал ей дом, который построил для себя своими руками: снаружи вроде как хижина, а внутри – восхитительно, по крайней мере на его вкус. Спальня – в мансарде с круглым окошком. Все под рукой, в открытом доступе, никаких шкафов. Неподалеку от дома, среди ароматических трав, в землю вкопана ванна. Он носит туда горячую воду ведрами и нежится под звездами, даже зимой.
Выращивает овощи, делится ими с оленем.
Пока он говорил, Нэнси охватывало неприятное чувство. Даже не сказать, что недоверие, хотя и была в его рассказе одна существенная неувязка. У Нэнси, скорее, нарастало недоумение, сменившееся разочарованием. Он вел свой рассказ так же, как некоторые другие мужчины. (Например, как один новый знакомый, с которым она проводила время в круизе, где вела себя вовсе не столь чопорно и замкнуто, как внушила Олли.) Зачастую мужчины ни слова не говорили о своей жизни, если не считать «где» и «когда». Но были и другие, более современные типажи, которые произносили вроде бы спонтанные, но в действительности хорошо отработанные речи о том, что жизнь – это на самом-то деле ухабистая дорога, но несчастья указывают путь к лучшему, на ошибках учатся, а утро вечера мудренее.
Когда так излагали другие, Нэнси не возражала: обычно в такие минуты она думала о своем, но когда такой же разговор завел Олли, облокотившись на шаткий столик с деревянной доской для подозрительных кусков рыбы, Нэнси затосковала.
Он изменился. Он сильно изменился.
А она сама?
Беда в том, что она сама осталась прежней. Рассказывая про круиз, она приободрилась – ей понравилось слушать себя, свои описания, которые лились свободным потоком. Нельзя сказать, что она всегда разговаривала с Олли в такой манере; скорее, ей бы хотелось рассказывать именно в такой манере, и подчас она так беседовала с ним в уме, после его отъезда. (Естественно, после того как перестала злиться.) Что-то приближалось к ней вплотную и наводило на мысль: жаль, что я не могу рассказать об этом Олли. А разговаривая в такой манере с другими, она порой заходила слишком далеко. И кожей чувствовала, как они думают: ядовитая. Или придирчивая. Или даже озлобленная. Уилф не произносил такого вслух, но про себя, возможно, говорил то же самое – его было не понять. Джинни улыбалась, но не обычной своей улыбкой. В зрелые годы, так и не выйдя замуж, она сделалась скрытной, мягкой и милосердной. (Тайное стало явным незадолго до ее смерти, когда она созналась, что приняла буддизм.)
Так что Нэнси очень не хватало Олли, но она даже не задавалась вопросом, чего именно ей не хватало. Чего-то тревожного, что горело в нем, как ровный жар, чего-то, что она не могла обойти стороной. Те качества, которые во время недолгого знакомства действовали ей на нервы, задним числом предстали в совершенно ином свете.
Теперь он заговорил всерьез. Улыбнулся ей в лицо. Она вспомнила, с какой легкостью он пускал в ход свое обаяние. Но хотела верить, что с нею он никогда на это не пойдет.
Она опасалась, что он спросит: «Я тебе не наскучил?» или «Поразительная штука – жизнь, правда?».
– Мне несказанно везло, – сказал он. – Всю жизнь везло. Нет, я понимаю, что некоторые так не считают. Кое-кто скажет: не нашел себя, не сколотил состояние. Кто-то скажет, что я потратил впустую то время, когда оказался без средств. Но это неправда… Мне был голос, – продолжил он и с полуулыбкой, адресованной себе самому, поднял брови. – Серьезно. Был голос. Он звал меня выбраться из клетки. Выбраться из клетки под названием «добейся успеха». Из клетки под названием «эго». И мне везло. Даже в том, что я заболел туберкулезом. По крайней мере, не пришлось оканчивать колледж, где я бы только забивал себе голову всякой чушью. А если бы война началась раньше, меня бы не забрали на фронт.
