От этого зрелища она вскрикивает. Без отвращения, без испуга, а просто от удивления, можно даже сказать, от удовольствия. Ой-ой-ой. Эти мухи ее поражают, словно они способны под лупой превратиться в драгоценные камни, синие с золотом и с изумрудными вспышками, спрятанные под переливчатой кисеей крылышек. Ой, вырывается у нее, но не оттого, что на подоконнике она видит сияние. В смерти насекомые потускнели, а лупу взять неоткуда.
А оттого, что она их увидела – увидела мелкие трупики, сложенные кучкой в углу и готовые рассыпаться в прах. Увидела еще до того, как взялась за угол шифоньера, до того, как отдернула занавеску. Она знала, что они там, – точно так же, как знает много чего другого.
Вернее – как знала когда-то. Уже давно она не знала ничего и полагалась лишь на затверженные трюки и схемы. Она почти забыла, усомнилась, что когда-то было по-другому.
Она ненароком разбудила Олли, вывела его из краткого, тревожного забытья. В чем дело, спрашивает он, ты чем-то укололась? Он со стоном встает.
Нет, говорит она. И указывает на мух.
Я знала, что они там.
До него мгновенно доходит, как много это для нее значит, какое это облегчение, но сам он не может в полной мере разделить ее радость. Потому что и сам почти забыл кое о чем, – забыл, что когда-то верил в ее способности; теперь его заботит лишь одно: как бы не раскрылся их обман.
А когда ты поняла?
Когда посмотрелась в зеркало. Когда перевела взгляд на окно. Точно не знаю.
Она так счастлива. Раньше она не выказывала ни радости, ни печали в отношении того, что делала, – она просто принимала это как данность. Теперь у нее засветились глаза, словно она ополоснула их от пыли, а голос будто освежился ласковой водой.
Да-да, говорит он. Она протягивает руки, и обнимает его за шею, и прижимается головой к его груди, да так крепко, что у него во внутреннем кармане шуршат бумаги.
Бумаги – тайные, получены от некоего доктора, с которым Олли познакомился в одном из этих городков; доктор известен тем, что лечит заезжих гастролеров и порой оказывает им услуги, выходящие за рамки его прямых обязанностей. Олли рассказал доктору, что беспокоится о своей жене, которая часами лежит на кровати, сосредоточенно уставившись в потолок, а бывает, по нескольку дней не говорит ни слова, разве что на сцене, перед публикой (все это – чистая правда). Он спросил сначала себя, а потом доктора, не могло ли так быть, что ее сверхъестественные способности все же связаны с угрожающей неуравновешенностью ума и характера. В прошлом у нее случались припадки, и ему кажется, что нечто подобное может вот-вот произойти вновь. Она не злонамеренная женщина, без вредных привычек, но и не такая, как все, она уникальная личность, а жить с уникальной личностью тяжело, порой так тяжело, что нормальный мужчина не выдерживает. Доктор, человек сведущий, подсказал, куда можно отвезти ее на отдых.
Олли опасается, как бы она не спросила, что это за шорох – она же наверняка слышит. А ему не хочется говорить «бумаги», чтобы она не начала допытываться: что еще за бумаги?
Но если к ней и впрямь вернулись прежние способности (так он рассуждает сам с собой, испытывая почти забытое, изумленное уважение к ней), если она стала такой, как прежде, не может ли так случиться, что до нее само собой дойдет, о чем говорится в этих бумагах?
Она кое-что знает, но старается не знать.
Ведь если это означает возврат к тому, чем она была наделена прежде, к глубинной зоркости глаз и мгновенным откровениям языка, не лучше ли ей обойтись без этого? И если она сама может отказаться от этих способностей, а не они – от нее, это ли не отрадная перемена?
Они смогут заняться чем-нибудь другим, полагает она, смогут начать новую жизнь. Он говорит себе, что надо будет при первой же возможности избавиться от этих бумаг, отказаться от этой затеи – он ведь тоже способен к надеждам и благородству.
Да. Да. Тесса чувствует, что слабый шорох у нее под щекой более не представляет угрозы.
Весь воздух пронизывает ощущение отмены приговора. Такое отчетливое, такое сильное, что Нэнси чувствует, как известное будущее отступает под его натиском, улетает, как грязная прошлогодняя листва.
Но в глубине этой секунды таится какая-то неустойчивость, от которой Нэнси хочет отмахнуться. Бесполезно. Она уже чувствует, как некая сила отогнала, оторвала ее от этих двоих и вернула в прежнюю оболочку. Можно подумать, будто спокойный и решительный человек – наверное, Уилф? – вызвался увести ее из этой каморки с проволочными вешалками за цветастой занавеской. И мягко, неумолимо направил ее прочь от того, что начинает рассыпаться у нее за спиной, – рассыпаться, мало-помалу темнея, как сажа, как легкий пепел.
