Тем временем, совсем робко, весна распрямляется. Весна померанская. Копаем то на равнине, то в подлеске. Прошли подснежники, потом примулы, потом дикие нарциссы. Дрозды осторожно разминают свой свист. На едва оттаявших прудах лягушки ныряют и разводят круги.
Мария поет мне названия цветов: «Vot, eto landich», это ландыш. Она поет песенку о ландыше. «Eto teren», боярышник. Поет про боярышник. «Vot akatsia», и она уже поет «Белую акацию», царистскую песню, доверительно сообщив мне об этом, но какая разница, песня такая красивая. Больше других я люблю «Вiють вiтри», украинский романс, красивый до слез.
Течет апрель, чудный апрель. Ветер, с каждым днем все нежнее, приносит далекое дыханье моря. На равнине внезапно вспыхивают цветы, яркими пятнами. Заря, сиреневая в верхушках крон, объявляет о подъеме растительного сока по веточкам. Обещание зелени дрожью пробегает по черни строевого леса. Дятел обстреливает ствол. Мария рядом. Апрель моей жизни.
* * *
Однажды, вернувшись вечером, я узнаю, что Поло спрятался, чтобы не идти на работу, захандрил, — такой он у нас, — потом попался: накрыл его стрелочник, когда тот тибрил картошку в вагоне, на вокзале, в Церрентине. Теперь он сидит за решеткой, в муниципальной тюрьме. Иду его навестить.
Маленький квадратный домик, метра три на три, построен специально для этого, чтобы быть тюрьмой, то есть состоит из одной только камеры, дверь которой открывается прямо на маленькую деревенскую площадь. Стены толстенные, на двери огромный засов с амбарным замком, наподобие наковаленки. Крошечное оконце с огромными стальными прутьями, и Поло красуется за ними, вцепившись в эти прутья, ржет.
Полукруг баб его подбадривает и сильно жалеет, стоит гвалт, как в курятнике. Все принесли ему по какому-нибудь подарочку: семечки, совсем чистый носовой платок, газет для сортира, две сигареты, пюре, три таблетки от горла, лезвие бритвы, кожаный ремень, чернильный карандаш и белую бумагу, очень красивую пуговку из синтетического перламутра, порцию сахара… А он там, толстая сволочь, кайфует и нежится. Говорит, что крестьянка из соседней деревни приходила к нему тайком и принесла здоровый кусок шоколадного торта, который он весь слопал, а потом была еще дама, так та принесла ему две толстых сосиски с кислой капустой и котлетки из овсяных хлопьев, и что он все это тоже слопал, правда почти через силу. Ах да, а одна девушка, краснея, принесла ему прохладного пива, но он уже все выпил. Ну, просто бедняга! Он срыгнул.
Является Галифе, вместе с ним, жестикулируя, идет стрелочник. Галифе отвечает за поведение своих людей. Вот этот — вор. То, что он натворил, — серьезно. Стрелочник составил протокол. Его долг — предупредить органы в Пренцлау, районном центре, чтобы Поло отвезли туда, где его будут судить.
Галифе объясняет ему, что картошка-то все равно, правда ведь, кому она достанется очень скоро, да и вагон вместе с ней, да и вокзал с вагоном, правда же? Стрелочник говорит, что это не его дело, а закон есть закон, сейчас пока действует закон Третьего Рейха, он-то, вообще, только это и знает. А потом, послушайте, не называется ли это пораженческими речами, то, к чему вы здесь клоните?
Дело пахнет керосином. Пикамиль мне говорит:
— Где она, справка?
— Какая справка?
— Да писулька, та самая, ну ты же сам знаешь, бумага, которую дал нам тот фриц в Берлине, когда мы спасли ему дом от пожара! Там сказано, что Поль Пикамиль и Франц Кауана, рискуя жизнью в разгар бомбежки, спасли жизнь нескольких граждан Рейха и сохранили немецкое имущество.
— И правда! Это может разжалобить старого мудака. Мы же герои, а как же!
— Ну так беги за ней!
— А где она?
— В моей сумке, сам найдешь!
Через пять минут я приношу бумажку не первой свежести, но вполне убедительную. Галифе протягивает ее стрелочнику, на лице которого взволнованность спорит с недоумением. Взволнованность, наконец, побеждает, он ковыряется в чреве своего геройского амбарного замка, освобождает засов от замочной личины и открывает массивную дубовую дверь. В дверном проеме появляется Пикамиль. Бабы кричат: «Ур-ра!» Галифе жмет руки Пикамиля, жмет руки мне, говорит нам, что мы замечательно поступили, — Ja, sehr edelmütig! Kavallier! А потом говорит Пикамилю, чтобы тот больше не валял дурака. Пикамиль мне сообщает, что он бы не прочь был еще остаться денек-два лишних, чтобы получше познакомиться с этими великодушными дамами. У одной девчушки была рыжая коса, веснушки, и она вкусно пахла рыжеволосой.
Конец приключений Поло Пикамиля в тюрьме.
* * *
Совершенствуем поваренное мастерство. С помощью гвоздя и большого камня Мария пробивает дырки в старой крышке от консервной банки, заусенцы от дырок служат ей теркой, она трет на ней сырую картошку, закутывает тертое в тряпочку, вымачивает в воде, выжимает, чтобы посильнее сдавить, и из нее вытекает молочный сок; она повторяет это несколько раз, добавляет немного сахара, — нашла его черт знает где, — ставит на огонь, варит-варит, это уваривается, густеет, она снимает с огня, дает остыть. И варево застывает, наподобие дрожащего желе. «Kissel'», — говорит она мне. Так вот он, этот знаменитый кисель. Крахмальный студень вообще-то. Совсем неплохо. Пресновато. Она меня учит, что обычно в него добавляют сок смородины, или малины, или черной смородины, или лимона, и тогда это — просто прелесть. Добрая хозяюшка! У меня завелась настоящая собственная жена, которая делает эти женские штучки. Никогда я раньше об этом не думал. Чувствую себя, как в шлепанцах.
Однажды, шаря в каком-то амбаре, нашел я пшеницу, один мешочек. Смешная она, эта пшеница, совсем синяя, как небо. Приношу Марии. Она шарахается, «Iad!» Эта пшеница — отравленная, семенная. А то воронье сожрет, не успеешь посеять. Ну а мне как раз зверски хочется ее слопать, эту пшеницу. Сварить, как рис, должно быть, славно. Но сначала надо смыть яд. Кипячу воду, промываю пшеницу, вода становится голубой. Пшеница все еще синяя. Выплескиваю воду и повторяю. И так три раза. Под конец пшеница почти перестала быть синей, я говорю, ладно, хватит, буду варить, взбухает она прекрасно. Получилась большая кастрюлька варева. Мария держится на расстоянии не меньше двух метров, Поло не ближе, другие тоже. Внезапно и меня охватил страх. Но мне же ее так хотелось! Я сказал, к черту, погрузил в кастрюльку свою ложку, наполнил рот этой нежной и разваристой вкусной пшеницей, жевал, смотрел на других, Мария вскрикнула: «Niet!», — и я проглотил. Вкуснятина. Набил себе полное пузо. Мария пожала плечами, взяла у меня ложку, съела сама большую порцию. Остальные не осмелились. Легли мы, толком не зная, убивает ли этот яд медленно, во сне, или дает сперва дикие колики в животе, кровавый понос. Любовь у нас была с патетикой, как у приговоренных к смерти, попытались даже себя оплакивать и, наконец, уснули. Утром — оба свеженькие как огурчик. Было даже немного стыдно. Смеялись, как только мы оба умеем смеяться.
Жратва не дает мне покоя. Ищу улиток. Но Мария делает: «Tfou!», — и плюется, и говорит мне, что никогда больше не даст к себе прикоснуться, если я буду есть эту гадость. Вообще-то их сначала надо было бы умертвить, а я не могу. Собираю я одуванчики. Мария делает: «Tfou!», — и говорит, что это трава для коров. Но раз и без масла, без уксуса… Кошка только что задушила ворону. Я отгоняю кошку, ощипываю ворону, делаю отварную курицу. Жду уже ее обычного «Tfou!». Ан нет! Она находит бульон вкусным, с восторгом обгладывает воронью ножку. Она права — отменно! Жестковато, диковато, но отменно.
