ОТ АВТОРА
Раньше, ложась спать, я всегда грустно повторяла: «Опять ночь, опять спать». А сейчас мне становится так сладко, потому что я иду смотреть кино о себе счастливой… Я манипулирую какими-то кадрами, сценами, я так много пою в моем кино-дреме…
Вообще, я всегда много пела. И мне пели — и мама, и бабушка. Мой старший брат называл меня «птичкой» и еще — «маленькая лошадь». Потому что я громко, несмотря на соседей, хохотала-гоготала. Недавно я узнала, что уроки пения вовсе не обязательны в школах. А я помню, что мы все очень радостно орали на этих самых уроках пения, проводимых беременной учительницей. Еще я заставляла ее организовывать наш ансамбль и репетировать с нами для школьных концертов. Я обожала выступать. Даже дома, одна, перед зеркалом. Я что-то, вернее, кого-то играла. Я не столько придумывала, как мне кажется, сколько изображала уже виденное. Виденных. Маминых знакомых, людей из магазинов и трамваев. С другой стороны — я ведь мало знала о них и в моем изображении все-таки больше выступал не объект, а мое к нему отношение, не факты/действия, а моя их интерпретация. Я любила писать сочинения о том, как Я провела лето. Или — что МНЕ запомнилось из прогулки по сентябрьскому Летнему саду. Я. Мне. Поэтому я до сих пор с ужасом вспоминаю, что в том сочинении, за которое мне поставили пять с плюсом, я использовала не свои слова. Мне никак не удавалось придумать, как же закончить рассказ, и тут мой старший «блестящий» остроумный брат влез с фразой… которую я и написала. Ужас! Это не мои слова — я просыпаюсь в очень неловком, дискомфортном, каком-то постыдном состоянии. Боже мой, хорошо, что там еще после этой не моей фразы шел маленький мой стишок…
Мне иногда кажется, что я не отсюда, что я как посланный наблюдатель. Я не вписываюсь ни в литературное, ни в музпространство, ни в само пространство. Жена Кинчева, Саша, после первого моего концерта в Москве сказала: «Вы как черный лебедь, что вы здесь делаете?!» Журналист Братерский подарил мне гигантскую черную шахматину — королеву… Но ведь это моя Родина! Которая тоже никуда не вписывается. Художник Шагин, еще в Лос-Анджелесе, говорил: «С вас надо было бы ваять статую на Пискаревское мемориальное кладбище». На кладбище том вроде Родина-мать. Сжег потом, в порыве гнева, все рисунки, холсты, написанные с меня… «Россия сука» — у Синявского это, что ли, было…
Нет, я скорее испытатель. Потому что везде Я, Мне, Меня. Я на себе испытываю… Я бесстрашный испытатель жизни и смерти. Потому что я так же люблю (обожаю!!!) жить жизнь, как и самоуничтожаться и уничтожать жизнь. Крайности сходятся. Есть связь. Хотя ее вообще нет. У всех интернет — связи нет…
Сегодня первое декабря. Я сижу перед окном. На улице творится снежный ужас. У меня синяк под глазом. Любимый опять куда-то убежал. Только что мне позвонила моя давняя подружка Фаби из Парижа. Здóрово. Спросила, когда я приеду. Когда?..
В эту книгу вошли тексты, некоторые из которых ранее были опубликованы в российской периодике: газетах ленинградская «Смена», «Натали»; «День», «Иностранец», «Завтра», «Лимонка», в журналах «Стас», «Степ», «ОМ», «Вечерняя Москва», «Фам клуб»… ох, конечно же в газете «Новый взгляд», у Додолева, где я и начала впервые печататься в России. Может, кого и забыла — пардон.
Разумеется, эта книга только первый такт в моих вспоминаниях. Надо и хочется написать о поездках в Сингапур, Малайзию. О гастролях в Швейцарии. Еще о Париже, где я помимо пения в «Шэ Распутин», «Балалайка» постоянно пыталась сотрудничать с различными рок-музыкантами, ища свой голос (что вскользь упомянуто в каких-то моих книгах). И, наконец, что именно в Москве у меня появилась возможность выступать со своими песнями в жестких обработках таких музыкантов, как, конечно же, Сергей Высокосов (Боров из «Коррозии металла»), Игорь Вдовченко, Александр Соломатин, Юрий Кистенев и упоминаемая в этой книге вкратце группа «Х.З.». Не говоря уже о встречах с классными людьми: Аркадий Семенов (поэт, мой первый продюсер), Владимир Марочкин, Иван Соколовский. Разумеется, Алла Пугачева, Александр Кальянов, Александр Фирсанов; не выдержавшие моего напора «Фили-рекордс» и «ОРТ-рекордс»… Все это уже как фраза, вдохновившая «Дорз» (Врата, Двери… Мистер Дорз?!) — «Есть вещи известные и неизвестные меж вратами» (Блэйк).
Я когда-то слышала немецкое выражение «разговор на лестнице». Понимаю так, что это уже выйдя из кабинета. Бесполезный вроде. Но смысл этих разговоров, видимо, в самом их ведении, в их необходимости для самого автора. Ну и пусть сто лет назад Герцен дал блестящую характеристику личности западного человека. А Тургенев, словами Базарова, охарактеризовал русского! Сегодня я живу, я вижу, я чувствую. Я говорю.
1 декабря 1999 г. — 11 января 2000 г., Москва
P.S. Выражаю благодарность всем фотографам, чьи фотографии — не сомневаюсь! — они рады будут найти в этой книге.
МОИ СОВРЕМЕННИЦЫ
В России все время ругают мужчин. И я, я тоже — за четыре последних года постоянной жизни здесь переменила свое мнение о «русских мальчиках», которые «самые, самые любимые»! Самые ленивые — чаще повторяю я. Но это никому не нравится. Предпочитают употреблять философские термины. Созерцательный тип, например. Мне кажется, и это не то. Растерянный и все время оттягивающий момент решения и выбора!
Но что это я?! Мысли о женщинах, о моих современницах, а я сразу о мужчинах. Но это потому, что о мужчинах — в основном женщины и мужчины тоже в основном из-за женщин. И вот когда они что-то не из-за женщин, когда Я-Женщина не являюсь причиной, это просто катастрофа какая-то получается.
С четырнадцати лет я повторяю бодлеровское: «О, женщина! О, тварь! Как ты от скуки зла!» Эти «злые цветочки» я урвала (буквально, своровала) на несколько дней из дома великолепного мужчины. И вот по прошествии лет, городов и стран, мужчин и женщин, их населяющих, я думаю, что скука для женщины — это отсутствие внимания.
«Кто мной пренебрегает, тот меня теряет» — шикарно брошенное, как перчатка. Да, но «перчатка» — это дуэль. Это объявление войны. А в России «женская доля такая…» — терпеть, терпеть, терпеть? Скорее, это чисто внешнее, условное. Внутри же зреет плод с коварным планом мести, возмездия ну, уж я доберусь до тебя, ты у меня попляшешь, я тебе припомню, отольются тебе мои слезки… Или не так? Свернуться в клубок, съежиться, зарыться, спрятаться, зачахнуть… Все равно месть получится — немым укором в уголке дивана, коленки к подбородку, тени под глазами от бессонницы-удушья…
ОЛЕНЬКА
И вот когда он наконец ударил ее по лицу, в ней будто что-то треснуло. Хрустнуло внутри будто что-то. Она рванула в свою комнату из кухни, из их вечной кухни, где стены изрисованны этим белым «тараканьим» карандашом, создающим впечатление, будто здесь собираются что-то реконструировать. Тараканы пересекали белые реконструкционные границы и, падая на пол, хрустели потом под ногами… Она побежала, вернее, прыгнула в свою комнату прямо к окну, к широкому подоконнику. Там у нее среди мулине, мешочков с бисером, блестками лежали ножницы. Она их никому не давала — затупятся, боялась. Потом ищи точильщика… Она уже бежала, перепрыгивая коридор, обратно в кухню. Он как раз собирался выпить и оглянулся, сделав этот жест головой. Коронный рыжеватая челка волной отхлынула с бровей и он еще, как всегда, кистью с длиннющими пальцами добавлял как бы вторую волну. И подбородок, не бритый пару дней, с нежными, не колкими волосками горделиво приподнимался… Она напрыгнула на него, вся съежившись, зажмурившись даже, собрав в комочек ненависти все свое существо, сконцентрировав эту ненависть, в которой были и боль, и жалость, и любовь, и непонимание, и ненужность, невзятость никем и никуда… все это заблистало на острие ножниц. Сверкнуло и вонзилось в его голую грудь, торчащую из драного халата. Будто кошка каждый день драла из него нитки, они свисали — длинные, белые, коричневые, синие… Она вонзила ножницы уже в рану. В кровь. Он упал и зацепил торфяные стаканчики с рассадой, которые она готовила для посадки в деревне, у мамы. Земля высыпалась, и зеленые ростки лежали рядом с оголившимися корешками в треснувших фасолинках, в их съежившихся шкурках. И он лежал съежившись. В мерзком ха-лате.
