Возвращаемся в деревню так же, как из нее вышли: пешочком, с песнями. То есть поют бабы. Плетемся с трудом. Голодные, чертовски голодные! Чем бабы усталей, чем голодней, тем лучше они поют. Ну и здоровье! Каков народ! А говорят, что русских надо слушать, когда они напьются, и что я еще ничего не знаю… Тогда уж лучше, чтобы мне это совсем знать и не довелось, это было бы слишком, я бы тогда на месте скончался, сердце бы не выдержало.
Идя перелесками, которых здесь везде понемногу, разбросанных вдоль дороги, я подбираю хворост и сучья, Мария и Поло делают то же самое, и, навьюченные как мулы, мы возвращаемся на постой.
Вечерняя перекличка. Очередь за супом. Если его подвезли. А если да — он ледяной. Самые усталые заглатывают его прямо таким, лакая из плошки, и сразу заваливаются в солому. Мы же разводим костер, чтобы его подогреть. Вообще-то костер — маскировка. Вроде бы суп разогреть, — варим себе разные штучки. Стибренные, конечно. Молчок!
Прежде чем мы открыли эти силосные башни, обходились одним только этим жидким супом и куском хлеба с обеда, если хлеб оставался. Как-то вечером мы с Марией стояли первыми, подходит грузовик, я помогал разгружать бидоны. Чех наливает мне два положенных черпака. Пока он наливает Марии, проглатываю первый глоток супа — такой я голодный. А он прокис! Сплошной уксус. До слез реветь хочется. Галифе руководил раздачей. Гнев кусает меня за жопу, гнев бешеный. Подкатываюсь к нему. Подставляю свою миску ему под нос. Ну-ка, понюхайте это! Was! Was denn? Нюхайте же, черт возьми! Nun, das ist Suppe, gute Suppe… Окунаю в него его морду. Попробуйте! Probieren Sie nur mal! Все лицо у него в супе, стекает на его красивый зеленый китель. Das ist Scheisse! — ору. Дерьмо, этот суп твой! Опоражниваю миску на его красивые рыжеватые сапоги. Ору прямо ему под нос как бешеный: «Это дерьмо!» Он весь побелел. Хлестанул мне стеком по щеке. Не очень сильно. А я ему — кулак в морду. Убью. Чехи, Пикамиль, Мария набрасываются на меня, бросают на землю, удерживают…
Могло бы кончиться очень плохо. Но Галифе неожиданно столкнулся с открытым мятежом: парни открыли другие бидоны — все они годились для навозной кучи. Бабы берут все в свои руки, закатывают такой концерт, что черте что! Галифе один, на чехов лучше уж не рассчитывать, да и вообще они сами с голоду дохнут, падают в обморок, а эсэсовцы конечно полезны, но не всегда под рукой, когда нужны. Галифе перед гневом своего народа сделал то же, что сделал Людовик XVI в Тюильри — стал брататься. Объявил нам, что завтра же пойдет протестовать в Организацион Тодт, а пока, ввиду срочности и необходимости, берет на себя ответственность открыть НЗ, которые он должен был представлять нетронутыми всегда, при любом востребовании своего начальства, чтобы мы были накормлены, хотя бы сегодня вечером. Все закричали: «Гип, гип, гип, ур-ра!», — кроме меня, который на него немного был зол за то, что повел я себя, как мудозвон.
Получили мы по огромному ломтю хлеба и по две ложки варенья на нос. Мы с Марией пошли уминать свой суп подальше, на опушку леса, который начинался сразу за последними домами, ели его, сидя на мху, прижавшись друг к другу, как две пташки, с глазами, широко открытыми на чернильный горизонт, туда, где за облаком вставала луна.
* * *
До силосных башен мы додумались быстро. Приметили их в полях, возле домов. Некоторые были заполнены свеклой, кольраби и другой водянистой и волокнистой дрянью, годной только на то, чтобы пучить живот и вызывать пердеж. В некоторых из них хранилась картошка. Они-то нам и нужны.
Дожидаемся до полной черноты ночи, когда пьяные от песен и усталости бабы уже заснули. Поло Пикамиль и я пробираемся к силосной башне. Мария стоит на стреме. Разгребаем пальцами землю, раздвигаем солому. Просто не верится — картошка! Круглые, нежные, твердые, большие белесые картофелины, как когда-то на рынке в Ножане. Набиваем за пазуху как можно больше, закрываем силосную точно, как надо, и драпаем, заранее хохоча, как завтра налопаемся.
Зарываем картошку в местечке, о котором никто, кроме нас, не знает. На следующий день, вечером, навариваем себе целую кастрюльку. Девчата показывают мне, как управлять костром. До сих пор я разжигал его между двумя большими камнями, вычислив направление ветра, как настоящий бойскаут. На Украине же берут всего один камень, подклинивают его, чтобы верх был примерно горизонтальным, ставят поверх кастрюльку, как памятник на постамент, свисает со всех сторон, раскладывают веточки, как венок, вокруг камня, поджигают. И совсем не стоит волноваться о ветре, — откуда бы ни дул, дрова он всегда найдет, может даже совсем измениться, капризничать, да хоть колесом ходи вокруг камня — кастрюлька твоя всегда будет греться. Останется только подталкивать хворостинки, не слишком толстые, по мере того, как они прогорают. Скоро наши картошки запляшут в кипящей воде, вот и сварились, вынимаешь их из воды, шкура лопается и зевает, а там, внутри, — будто снег. Суешь ребятам, предупреждаешь: не скажем, откуда мы их добыли, нечего раззванивать таким козлам, они все изгадят, сломают наш балаган, ну а картошек-то им дадим сколько душе угодно!
Вскоре, однако, множество маленьких огоньков вьется в ночи. Бабы-то, они тоже нашли свою золотую жилу, которая небось та же, что и наша? Смеются, стряпают группками, у каждой из них свой секрет, они, конечно, поделятся с подружками картошкой, но не секретом.
Все пичкают себя хорошей картошкой. Местных же жителей как бы и не волнует, что их силосные башни грабят. Или, быть может, просто глаза закрывают? Может, наша нищета их растрогала? А может, ночные концерты баб заслуживают нескольких картофелин? Этого мы никогда не узнаем. Они очень скромные, совсем не враждебные. Знают, что завтра, послезавтра, даже этой ночью будут они доведены до нашего состояния, а может, и худшего. Кто же тогда будет есть их картошку?
Уходим утром с карманами, набитыми подпольными картофелинами. Чтобы их съесть, вот что мы делаем. Вырываем по быстрому в самом начале нашего участка траншеи, яму, — мы с Марией, конечно, всегда бок о бок, Поло Пикамиль никогда далеко не отходит. Когда яма достигает глубины метр пятьдесят, приседаешь на дне ее, никому и не видно, хорошо защищенный от ветра, вынимаешь картофелины, пожираешь их прямо так, холодными, вместе с кожурой. Вкусно, ой как вкусно! Если подвалит козел из Тодта, кто-то из парней или баб нам свистнет. И мы ему отплатим тем же, каждый по очереди.
Поправляемся прямо на глазах. Грубую, тяжелую работу я всегда уважал. Врезаю заступ до отказа, спокойно подбрасываю его в воздух, прямо как спец. Делаю заодно и работу Марии, не только свою, пусть лучше походит-побродит по сторонам, засечет, нет ли отсюда возможности смыться перед большим разгоном, на Запад ли, на Восток, мне плевать, предпочтения у меня нету. На Запад? Американцы далеко, да и потом эти болваны, расквасители городов, не нравятся они мне, слишком уж много стоит у меня перед глазами вырванных из щебня трупов. Против русских я ничего не имею. Небось неплохие ребята, они могли бы нас раздавить в два счета, однако не давят. И потом, их неотесанность и нищета привлекают меня больше, чем американская роскошь, американские лимузины, американские сигареты. И потом, они ревут как телки и ржут как коровы. И потом, они поют. И потом, они — это Мария… Ладно. Там видно будет.
