так не хватало.
Старик не возвращался долго, а когда приехал в следующий раз, действительно приглядел безногого. Ржавый тёрся у вагонов, как всегда, а Кори с Немой проследили.
Калека забился в широкую трубу и выл от страха. Этот вой разносился над Свалкой. Страж с другого конца грозил ему саблей, чтобы заставить выползти.
— Умолкни! — рявкнул старик, ухватившись за края трубы и заглядывая внутрь. — Я предлагаю тебе новую жизнь и новые ноги, трус! Если не согласен, поищу другого, кто покрепче.
— Врёшь! — донеслось из трубы. — На мясо пустишь!
— Тьфу! Сам-то понял, что мелешь? Вас если всех пустить под нож, мяса и на тарелку не наберётся. Так идёшь или сдохнешь тут?
Калека согласился.
Он выполз, стискивая зубы. И когда Леон со стражем, подхватив его под руки, волокли к поезду, безногий в последний раз поглядел на детей, наблюдающих поодаль. Столько всего было в этом взгляде — и страх, и стыд. И надежда.
Они встретились после, и он стоял прямо. Тогда его уже звали Бегуном. А настоящего имени Кори не помнила. Не спросить, потому что они так и не поладили никогда, да и не интересно ей это было.
Но тогда дети ещё не знали, что случается с калеками, которых забирает Леон. А он приезжал только за уродами. Однажды кто-то из стариков пробовал напроситься — не взяли.
А когда Кори осталась без руки…
Как же тошно о том вспоминать, хоть вой. Неверие и ужас, что сильнее боли, накрывают и сейчас, стоит подумать о тех временах. Вот только всё было хорошо — а вот жизнь перечёркнута. Надежды, ожидания — всё оборвалось.
Тогда уже засуха осталась позади, ушла, унеся с собой Ржавого. И поезда опять подвозили воду и объедки, и было их вдосталь. Ещё бы, когда живых почти не осталось.
Стоять у дробилки пришлось Кори. И оттаскивать мертвецов к провалу — тоже Кори. На второе едва хватило сил, а с дробилкой и вовсе бы не вышло, если бы не калеки. Кто ещё стоял на ногах, взялись помогать. Ещё бы, не то Раздолье могло и забыть о них — на что кормить, пусть объедками, тех, кто не выполняет никакой работы для города?
И нельзя было гнушаться помощью и сторониться калек, как прежде, потому что иной помощи ждать неоткуда. Проводя с уродами весь день плечом к плечу, Кори уже забывала сплёвывать и растирать, чтобы не стать, как они. Зря недооценивала старые суеверия, видно, за это жизнь её и наказала.
Она ещё помнила, как разглядывала свои руки, лёжа прямо на земле, под старым куполом небесной лодочки. Они были грязными, израненными, но казались достаточно сильными. Кори задумала сбежать.
Сиджи был глупцом. Он ухватился за подножку, но не готовился. А вот Кори готовилась. Толкала ручки дробилки, подолгу висела на пруте, пристроенном между двух куч хлама. Только взглядов Немой старалась избегать, ведь уйти вместе не получится, у Немой не хватит сил. Кори врала себе, что вернётся после.
Но всё пропало. И когда её тащили, она почти обезумела от боли, и это была боль потери. Так ярка была мечта, за которой Кори рвалась, что отказаться было немыслимо, невозможно признать, что она всё испортила.
Калеки помогли перевязать рану, а в остальном им было безразлично, останется дитя Свалки жить или умрёт. Только Немая сидела рядом и как будто не отлучалась и на минуту. Она поняла, что Кори предала её, и всё-таки сама не ушла.
Боль, жар и бред — вот что было дальше. Время слилось в одно целое без дня и ночи. Помнилась Немая, что поила водой. Помнилось, как она трясла за плечи, заставляя Кори открыть глаза. А потом Немая притащила старика. Именно что притащила, почти висела на нём. Стражей не испугалась, а ведь им ничего не стоило зарубить девчонку.
— На что мне этот хлам? — сплюнул Леон. — Твой дружок, считай, мертвец. Он испустит дух раньше, чем мы его довезём.
Но Немая цеплялась за его руки и глядела умоляюще. А потом Кори впервые услышала её голос:
— А я хочу крылья, чтобы летать. Ты такое умеешь?
А может быть, она вовсе и не говорила этого тогда. Мало ли что послышится, когда уже почти перешагиваешь грань между жизнью и смертью.
Тогда ещё и страж помог. Сказал:
— У дробилки и так, считай, некому стоять, мы ж тебе почему отказывали. Может, таки возьмёшь этого, а?
Леон задумался.
— Этих двоих, — сказал он. — Я возьму двоих.
И качался под спиной пол вагона, грязный, с налипшей склизкой дрянью. Хотя тем, кто жил на Свалке, не привыкать. И не было в этом вагоне окон — не поглядеть по сторонам. Тут возили объедки, а теперь везли Кори и Немую. В памяти остались темнота и тонкие пальчики, цепкие, как проволока, сжимающие левую ладонь. Как ни тошно было Кори, она пожимала эти пальчики в ответ, чтобы Немая не боялась.
А потом их выбросили, тоже как объедки. Вывалили, не жалея, на землю. Оттащили к лодке — идти вроде было недалеко. Заперли под палубой, и лодка долго никуда не летела, а когда Немая подняла шум, им не ответили. Или Кори только казалось, что это был шум. Её подружка тогда была почти невесомой, что она могла?
Так они и лежали, притиснутые друг к другу. Во рту сухо, зато под телом мокро. И жарко, и больно до того, что в мире осталась только эта боль и ничего кроме. Кори уже и ждать перестала, когда над головой раздались шаги и лодку качнуло.
А позже их выковыривали из-под пола, и кто-то ругался на мокрое и на вонь, торопил. Под щекой оказалась земля, почти холодная после духоты грузового отсека. Отчего-то хорошо запомнились мелкие камешки и рыжие отдельные песчинки.
Грубые руки подхватили жёстко и больно, потащили.
— Добро пожаловать, — прозвучал насмешливый голос. — Ну, Леон, ты даёшь. Теперь мертвецов оживлять собрался?
А что ответил Леон, Кори так и не узнала, да и плевать.
Её долго выхаживали. Руку пришлось отнять выше локтя, и Кори не хотелось даже глядеть, что там. И жить не хотелось. Ясно было: она теперь урод, не человек больше. Лучше бы жила на Свалке, не пытаясь сбежать, чем так.
Где теперь её рука, потемневшая и исцарапанная, знакомая до последнего шрама и заусеницы? Где пальцы, привычные и ловкие, что сматывали катушки с проволокой и выбирали стеклянные осколки из кучи хлама? Не почесать щёку, не отвести упавшие на лицо пряди, даже
