и отдала тебѣ.
— Ну, смотри, мадама другой разъ будетъ спрашивать, есть охота мнѣ изъ-за тебя пинки получать…
— Что-жь, ябедничать, что-ли?
— Не ябедничать; а это не порядокъ, коли разъ уговоръ былъ.
— Да не разорваться-же мнѣ! Что это, Катька, ты ненасытное горло какое!
— Ненасытное! Тебѣ, небось, душенька твой третьягодня пастилы два фунта купилъ, а ты одна все слопала.
— Анъ не одна!
— Ну, Ѳешку угощала; а мнѣ небось ни гугу!… Самая безчувственная ты скотина.
— Ну, коли ты ругаться, такъ прощай.
— Иди своей дорогой!… Только ужь на меня не разсчитывай.
И, расплевавшись, дѣвчонки разошлись въ разныя стороны, на углу Невскаго. Опятъ весь разговоръ ихъ былъ выслушанъ Зинаидой Алексѣевной, — отъ слова до слова.
«Вотъ какъ онѣ живутъ, на зарѣ дней своихъ, труженицы иголки, петербургскія Лизеты!» говорила она себѣ, и ей сдѣлалось еще тошнѣе, чѣмъ въ Пассажѣ.
«Все то-же, все то-же», повторила она и подняла голову на зеркальное стекло моднаго магазина, гдѣ виднѣлись двѣ дѣвицы, въ черныхъ платьяхъ и красивыхъ шиньонахъ. Одна наклонилась надъ счетной книгой, другая сидѣла, облокотись о прилавокъ и поддерживая рукой голову. Зинаидѣ Алексѣевнѣ было прекрасно видно выраженіе ихъ лицъ. И та, что писала, и та что ничего не дѣлала, одинаково скучали. У пишущей на переносицѣ собрались морщины и придавали лицу дѣловое выраженіе; но глаза бѣгали по книгѣ затуманеннымъ взглядомъ, являющимся послѣ цѣлаго дня однообразной, безвкусной дѣятельности. У сидящей за прилавкомъ глаза, устремленные куда-то, говорили по-французски: «Dieu! que je m’embête!»[13]
A въ магазинѣ было такъ элегантно. Шкапы блистали, газъ отражался въ зеркалахъ; даже съ улицы можно было распознать какой благоуханный воздухъ стоитъ въ этомъ пріютѣ моды, какъ тамъ тепло и тихо, какъ тамъ пріятно сидѣть и оглядывать себя въ зеркалахъ. И обѣ дѣвицы смотрѣли такъ солидно, ихъ фигуры дышали такимъ довольствомъ и изяществомъ, что не одинъ бѣднякъ, проходя мимо, сказалъ-бы про себя:
«Вотъ жизнь-то: сидятъ себѣ цѣлый день расфуфыренныя, да въ зеркала смотрятся».
Бѣднякъ сказалъ-бы, пожалуй, эти слова, но Зинаида Алексѣевна ихъ не повторила; для нея сразу стало ясно, какъ эти дѣвицы чувствуютъ себя прикованными на десятки лѣтъ къ своему прилавку, гдѣ онѣ утратятъ и молодость, и свѣжесть, и веселость, и надежды, гдѣ въ сердцѣ у нихъ образуется мѣдный пятакъ, и онѣ умрутъ съ жолчью неисполненнаго буржуазнаго мечтанія: открыть свой магазинъ, забастовать пятидесяти лѣтъ, вернуться въ свой незабвенный Парижъ и тамъ купить себѣ «proprieté» въ какомъ-иибудь Nogent sur Marne, величиной въ скворешницу, на клочкѣ дряблой землицы.
Зинаида Алексѣевна не могла представить себѣ всего этого въ такихъ житейскихъ подробностяхъ; но она ощущала, какъ тоска безцвѣтнаго «отбыванія» жизни гложетъ этихъ француженокъ, какъ «честный трудъ» въ самой изящной формѣ сосетъ ихъ своей непробудной монотонностью и сушью.
Ей сдѣлалось еще тошнѣе, чѣмъ отъ перебранки двухъ магазинныхъ дѣвчонокъ и отъ двухъ разговоровъ Соньки съ подругами. Ничего она не могла извлечь ни изъ груди своей, ни изъ мозга, что бы позволило ей стряхнуть съ себя подавлявшую ее безъисходную хандру. Образы не являлись изъ прошедшаго, которые-бы будили дѣвичье серзце и казали въ будущемъ приманку свѣтлаго чувства, съ порывомъ, жертвами, слезами умиленія, поэзіей подвига. Идеи, принципы представлялись въ видѣ отрывочныхъ фразъ, азбучныхъ правилъ, совсѣмъ не переваренныхъ афоризмовъ. Вспоминались книжки, обертки, страницы толстыхъ журналовъ; разговоры, долгіе, шумные, безтолковые, вязкіе, какъ клейстеръ;но сліянія ихъ съ жизнью не было ни въ чемъ, дѣла ие вставали во всей ихъ высокой простотѣ, съ настоящей и торжествующей правдой, цѣлыми полосами стремленій и живыхъ попытокъ, укрѣпляющихъ въ молодой душѣ безконечный культъ идеала…
«Батюшки! куда мнѣ дѣться!» чуть не крикнула Зинаида Алексѣевна, поднимаясь по Невскому, и заговори съ ней, въ эту минуту, «благородный кавалеръ», она, быть можетъ, отвѣтила-бы ему на его деликатныя предложенія насчетъ портера и лимонадъ-газеса, и мысль проникнуть въ «Палермо», чтобъ посмотрѣть, что тамъ дѣлается, не показалась-бы ей чудовищной.
— Барышня, на шведочкѣ! — разбудилъ ее окрикъ извощика.
Она очнулась и увидала вередъ собой полотно освѣщеннаго подъѣзда, около котораго похаживалъ городовой.
— Что здѣсь? — спросила она его машинально.
— Клубъ купеческій, — отвѣчалъ городовой съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ.
— Концертъ?
— Маскарадъ, — уныло выговорилъ городовой и тутъ-же осадилъ извощика: — куда лѣзешь, розиняі
«Маскарадъ!» пронеслось какой-то искрой въ мозгу ея.
— Извощикъ! — крикнула она особенно энергично, и безъ торгу сѣла въ сани того самаго возницы, который предлагалъ ей прокатиться на шведочкѣ.
Торопливо сказала она ему свой адресъ, безпрестанно понукала его, торопливо заплатила ему вдвое противъ того, что стоилъ конецъ, и бѣгомъ вбѣжала въ свои меблированныя комнаты. Она кинулась къ шкапу и стала вынимать оттуда юбки и черное платье съ капюшономъ, уже не разъ служившее ей для маскарадовъ. Все это она дѣлала съ такой стремительностью, точно будто опоздать на четверть часа было для нея вопросомъ жизни или смерти.
Въ воловинѣ двѣнадцатаго она подъѣхала къ дому Ольхина и такъ-же лихорадочно вбѣжала но знакомой ей лѣстницѣ, мимо благообразнаго швейцара.
XV.
Маскарадъ былъ изъ самыхъ удачныхъ. Съ первой-же комнаты обдало Зинаиду Алексѣевну душной атмосферой толпы, тискающейся въ тѣсноватыхъ комнатахъ. Она взглянула направо, налѣво: ниодпого знакомаго мужскаго лица.
Сѣла она въ первомъ салончикѣ, подлѣ двери. Мимо нея шли пары густою вереницей. Она начала напряженно прислушиваться къ разговорамъ и зорко осматривать масокъ. То, что прежде она оставляла безъ всякаго вниманія, бросилось ей теперь сразу-же въ глаза. Половина масокъ смахивала, въ сущности, на бвлую шляпку, разгуливающую по Пассажу. Въ нихъ замѣчалась та-же тревога, тѣ-же вилянья юбкой, та-же отрывистая болтовня, подъ которой сидѣла одна цѣль: уѣхать съ кѣмъ-нибудь изъ маскарада, И тутъ только Зинаида Алексѣевна поняла впервые, какъ грубъ и пошлъ былъ тонъ мужчинъ, разгуливающихъ подъ ручку съ масками.
— Что ты городишь! — доносился до нея возгласъ брюнета съ роскошными бакенбардами, весьма изящной внѣшности.
И маска отвѣчала ему въ тонъ.
— Все это ерунда! — говорилъ убѣжденно офицеръ съ аксельбантами, наклоняя голову въ сторону своей маски, въ богатомъ кружевномъ домино.
— Пѣтъ, не ерунда, — отвѣчала ему маска, еще рѣзче его.
— Маточка ты моя, — шепталъ тучный генералъ, изъ молодыхъ, прижимаясь къ худенькой маскѣ съ большимъ бантомъ на груди: — огурчикъ ты мой!
«Огурчикъ» хихикалъ.
— Que t’es bête! [14]— просипѣла француженка въ желтыхъ локонахъ высокому кавалергарду.
— Je m’en f..![15] — вскричала другая француженка, въ поношенномъ бархатномъ платьѣ, подъ руку съ бѣлобрысымъ франтикомъ въ высочайшихъ скомканныхъ воротничкахъ
— Нѣтъ, я тебя знаю, — приставала къ краснощекому франтику истрепанная маска съ фруктами на головѣ.
— Я уже тебѣ говорилъ, — прохрипѣлъ фрачникъ: — что я съ порядочными женщинами незнакомъ.
