обыскивали.
А теперь исчезла.
В машине ее нет, а мы уже уезжаем. Тип за рулем бормочет что-то про смерть.
Перед глазами снова мутнеет, зрение плывет, а то, что осталось от моего сердца, содрогается в груди.
Крошка
«Ты здесь погибнешь!»
«Тут ничего, совсем ничего нет».
«Ты пропадешь».
«Навсегда».
«Остановись!»
«Поворачивай обратно!»
«Поворачивай!»
В голове мелькают предостережения, угрозы, они сулят смерть, но ноги сами несут меня вперед. Оглядываясь через плечо, я боюсь увидеть ужасное лицо преследователя, его рот, услышать возле уха тяжелое дыхание и слова: «О-о… а это кто у нас?»
Однако за мной никто не гонится. Но я все равно бегу. Я бегу быстрее — сквозь подсохшие приземистые кусты, по камням и обломкам скал. Мимо высоких утесов. Бегу, спотыкаюсь, падаю, поднимаюсь снова. Бегу, наверное, уже целые дни, недели. Кажется, я не могу остановиться.
Просто не могу.
Наверное, я так и буду бежать, пока не умру, пока тело не сдастся.
Но я хочу жить.
Так что я замедляю бег. В груди что-то горит и, кажется, вот-вот взорвется. Ступни ног тоже в огне, а тело будто ватное. Сердце бьется так бешено, что его стук все заглушает.
Я оглядываюсь по сторонам в поисках фургона, ожидая, что он вот-вот появится из-за горизонта и направится в мою сторону. Но горизонт — это всего лишь тонкая белая линия. Яркая белая полоска, граница между небом и землей. Между нашим миром и раем.
Паника подступает и накрывает с головой, когда приходит понимание того, что я наделала. И того, что теперь я умру.
К горлу подступают рыдания. Как? Почему после всего того, через что я прошла, меня ждет такой финал? Я ищу фургон, который был здесь, который приехал и увез Пульгу. Кажется, всего несколько мгновений назад я оставила его лежащим на земле.
Как могла я бросить своего друга? Надо к нему вернуться. Найти его. Я вглядываюсь в бескрайнюю пустоту, высматривая хоть какой-нибудь намек на движение, хоть что-нибудь.
Но ничего не вижу.
Ничего.
Голова тяжелеет, мир кренится сперва в одну сторону, потом в другую. Я уже не знаю, откуда пришла и куда иду. Все расплывается, небо сливается с землей. И мое тело отказывается служить.
Я трачу последние силы на рыдания без слез и заползаю под пахнущее гарью дерево. Иголки молодых побегов кактуса царапают лицо и шею, оставляют крохотные порезы, которые зудят и горят, а мой разум все повторяет ужасную истину:
«Ты здесь умрешь».
Пульга
За нами закрываются металлические ворота, и мы оказываемся на стоянке перед зданием песчаного цвета. Теперь меня познабливает. Мокрая одежда стала холодной от работающего кондиционера.
— Vamos. Пошли, — говорит патрульный, который привез меня. Он выходит из машины и открывает заднюю дверцу.
Я пытаюсь выбраться из фургона, но ноги не держат, я спотыкаюсь и падаю на землю, проехавшись лицом по бетону. Мне хочется только одного — тут и остаться. Но мужчина хватает меня и заставляет подняться.
— Camina. Иди, — велит он, и это слово режет мне слух.
Я только и делаю, что хожу. Он что-то еще бормочет по-английски, я понимаю только отдельные слова.
— Вот только этого дерьма на меня не навешивай. Я знаю, ты можешь идти. — Он подталкивает меня вперед, но мои ноги будто из бумаги.
Дверь здания распахивается, потом закрывается за нами, и снова становится прохладно. Патрульный гонит меня по коридору в какой-то кабинет, где я сажусь на стул, жесткий и неудобный, как земля, а он задает вопросы, которые мне непонятны. Тело снова начинает бить дрожь. Я ничего не отвечаю.
Мужчина обыскивает мой рюкзак и отдает его какому-то другому сотруднику. Сам он улыбается и кивает.
— О’кей, — говорит он, берет какую-то сложенную в несколько раз фольгу и ведет меня по коридору к другому помещению. Когда он открывает дверь, из-за нее вырывается холодный воздух, и я вижу, что комната полна съежившихся людей, которые кутаются в одеяла из фольги.
— Вот ты и на месте, amigo, — сообщает он, сует мне одеяло и заталкивает меня внутрь. — Наслаждайся.
Дверь за ним закрывается. Вдоль бетонных стен на бетонных скамьях сидят парни примерно моих лет и несколько мужчин постарше. Они с минуту смотрят на меня, а потом снова съеживаются под своими алюминиевыми накидками.
Тут такой холод, что кажется, будто я оказался в холодильнике. Холодный воздух вырывается из вентиляционного отверстия в пустом углу комнаты, прямо над унитазом, отгороженным низким бортиком. Комната серая, флуоресцентно-белая и серебристая — ни единого теплого пятна.
Я заворачиваюсь в мятое одеяло, сажусь на бетонный пол. Холод мгновенно проникает под мокрую одежду, в тело и кости, которые тут же начинает ломить. Но я слишком вымотался и ослаб, чтобы встать.
Все здесь кажутся мертвыми — даже те, кто погружен в сон или находятся без сознания. Я плотнее кутаюсь в тонкое покрывало, серебристое, словно лед, словно стальной клинок, и чувствую, как кровь стынет в жилах, а биение сердца замедляется. Тело почти не слушается. Я понимаю, что замерзаю.
Может, это я так умираю?
Похоже, мой организм все-таки решил сдаться.
От этой мысли мне становится почти уютно, и впервые за довольно долгое время я разрешаю себе подумать о доме и о маме. Я отметаю мысли о страхе и крови, звуках выстрелов и пулях, и сознание наполняется теплым разноцветьем — всеми оттенками календулы, мандарина, охры. Я вспоминаю, как нагревалась кожа, когда мы шли под солнцем, думаю о маминой красно-розовой помаде, о румянце на ее щеках и ванильном аромате ее духов.
Но потом в голову закрадываются другие мысли: о Крошке, которая сейчас где-то в пустыне, одна. И ее палит солнце. Жива ли она?
Дверь открывается, кто-то раздает нам хрустящие хлебцы. Мои руки сами тянутся к ним и засовывают в рот, хоть я и приказываю им не делать этого. Есть я не хочу. Не хочу больше держаться. Но тело слишком долго боролось за выживание и теперь не желает подчиняться мозгу. Это происходит снова и снова, и я начинаю сомневаться, уж не мерещится ли мне то, что я вижу. Потом дверь открывается, и в холодное помещение заталкивают кого-то еще.
— Сколько ты уже здесь? — шепчет он.
Я смотрю на него, пытаюсь заговорить, но ничего не выходит. Он глядит на меня, потом тычет пальцем мне в руку и спрашивает:
— Эй, с тобой все нормально?
Я больше ничего не слышу, только плотнее кутаюсь в фольгу, чувствуя себя куском мяса в
