кормиться, естественно, а коней, спасавших нас в дороге, выкладывавшихся ради человека, бросили.
— Не надо, ребята, — Леша вернулся следом за нами, сделал предупредительный жест, — аксакал все сам сделает. Лучше вас и быстрее вас, вот. Кони для него, — Леша пощелкал пальцами, подыскивая нужное слово, — отрада. Не лишайте его этой отрады, единственной, можно сказать.
— А что, аксакал, — Саня Литвинцев повысил голос, — он чего же, с нами не пойдет?
Старик, услышав эти слова, опустил голову, в вырезе халата стало видно основание шеи, немощно-белое, стянутое бугровато проступающими сквозь кожу жилами. Стар был Томир-Адам, стар. Медленным, усталым движением аксакал снял с плеча винтовку, положил ее на землю.
— Нет, не пойдет, — ответил на Санин вопрос Леша, — сколько раз мы ни приглашали, сколько ни звали, ни разу не пошел. Воспитание такое, что ли? Иль убежденность, что к иноверцу нельзя в гости ходить, не знаю. А потом…
— Что «потом»? — быстро вставил вопрос Саня Литвинцев, словно из рогатки пальнул.
— Назад он двинется. Через полчаса либо минут через сорок. Ему тот вон перевал… — Леша повел головою вверх, в сторону недалеких, холодно сереющих вершин. Красноречивый кивок. Кажется, рукою до них подать, а на деле три, а то и все четыре часа потратишь, прежде чем до снега доберешься. — Тот перевал дотемна надо одолеть и к Чертову гробу прийти. Если не придет, ночевать худо будет. Замерзнуть можно до смерти. Ветер насквозь пробивает, никакая одежда не спасет. Ночь есть ночь. Что ни надевай, все равно мерзнуть будешь.
— Он что, один пойдет? — Саня по-гусиному вытянул шею, напрягся, пытаясь распрямиться, но пока, увы, попытка оказалась безуспешной, так он кренделем и покатился по земле, пробуя, работают ли хоть ноги, не надо ли смазать суставы, непокорные, скрипучие после горной тряски на одре. Слава богу, хоть ноги Санины, не то что спина, были исправны, худо-бедно, а все-таки работали. — Один? А как же через реки переправляться? Ведь же вода лошадь запросто завалит. Погибнет дед.
— Ну не то, чтобы один, — уклончиво ответил Леша, — коня с собою возьмет. Как раз на случай переправы.
— И все?
— Все.
Томир-Адам, по-прежнему молчаливый, спокойный, отрешенный, как Будда, оправил на себе одежду, перепоясал халат, поднял с земли винтовку за веревочную лямку, подержал ее на весу, словно бы пробовал на тяжесть.
— Кхе-кхе-кхе, — жалостливо забормотал, закашлял Декхан, — трудно в таком возрасте кекликов стрелять. Мушка в глазах двоится, ползет во все стороны. Из десяти пуль одна в цель попадает.
В бесстрастных белесых глазах проводника вдруг вспыхнул острый лезвистый огонек, зрачки окрасились желтым, будто в них кто-то расплавил, разбрызгал жидкое железо, но Декхан не заметил этой опасной желтизны в стариковском взоре продолжал бормотать дальше:
— Вместо киика пуля дырку в небе делает, кхе-кхе-кхе-кхе…
Старик вдруг ловко подбросил «тозовку», на лету пропустил веревочный ремешок сквозь пальцы, подбил ребром ладони овальное звенышко, через которое был пропущен верхний конец веревки, поймал винтовку. В следующий миг «тозовка» оказалась у него за плечами, плотно прилипла к спине.
Именно вот так, словно любимая одежда, сидела — да, сидела, другого слова не сыщешь — на нем винтовка, когда мы в первый раз увидели старика в Дараут-Кургане. Прочно, мертво, не хлопала, как это случалось в дороге, будто ненужная деревяшка, по спине и крестцу.
Сунув руку в карман, старик достал старый, с зелеными крапинами медной ржави пятак и, держа его двумя пальцами, словно медаль, которую он собирался вручить кому-нибудь из нас, двинулся неспешным ровным шагом к тяжелым, крутолобым, словно бы проросшим сквозь сочную зелень, камням. Охотник Кадам посмотрел вслед старику с непонятным нам любопытством. В следующий миг любопытство угасло. В незамутненном взоре охотника ничего нельзя было прочитать.
Пройдя метров пятьдесят, старик остановился, положил пятак на покатую лысину гладкого, хорошо обработанного водой и ветрами камня, двинулся обратно. По дороге из-под сапога у него выпрыгнул тощий, судя по всему, больной заяц, неслышно растворился в траве. Старик не обратил на зайца никакого внимания, словно косоглазого «гриппозника» вовсе не существовало.
Поравнявшись с Декханом, старик ткнул носком сапога в землю, провел короткую черту. В следующий миг он резко потянул «тозовку» за нижний край веревочной лямки, винтовка узким точеным стволом рассекла воздух, замерла на короткий миг, тут же что-то сухо хряпнуло, будто переломилась жердь. Вначале даже показалось, что не выстрел это был, — слишком поспешно старик нажал на спусковую собачку. Но это был выстрел — Томир-Адам ударил из винтовки не целясь. Над камнем, где лежал пятак, взвихрилась серая пыль. Ловко закинув винтовку за плечо, старик, не говоря ни слова, по-прежнему отрешенный, спокойный, двинулся к камню.
— Чего это он винтовку свою боится оставить? — свистящим, почему-то виноватым шепотом спросил Саня. — Мы же не украдем ее…
Санин вопрос остался без ответа. Да и не нужно было на него отвечать — на бестактность не отвечают. Ох, люди-люди, и где мы только учимся бестактности? Вон какие способности в нас проявляются — любо-дорого каждому из нас ковыряться в чужой душе, исследовать ее складки, закоулки, бугры и низины, сухие тропки и бездонные жидкие топи… Откуда все это?..
Старик тем временем вернулся обратно, молча протянул Декхану пятак. Зеленая ржавь с пятака осыпалась от удара пули, в середине монеты была пробита ровнехонькая, с оглаженными краями дырка. Проводник наш был стрелком высшего класса.
На круглом Декхановом лице возникла какая-то смущенная сутолока, он заширкал носом, начал косить глазами в сторону, на недалекую спокойную воду серебряной реки, на травяные заросли. Томир-Адам внимательно следил за ним. И едва на лице Декхана проступило сомнение, как старик уловил это выражение. В глазах его снова замерцал жидкий металл. Томир-Адам швырнул пробитый пятак на землю, достал из кармана второй, подкинул латунный кругляш, поймал в ладонь, неспешно зашагал к камням.
На сей раз старик ушел еще дальше. Метров на сто. Когда он положил пятак на камень, пятака этого совсем не было видно, он словно бы растаял.
Возвращаясь назад, Томир-Адам выбил из патронника махонький латунный стакашек — использованный патрон, вставил новый, приблизился, неспешно, по-стариковски развернулся и, опять не целясь, навскидку выстрелил.
Какой-то необъяснимый азарт, удивление овладело всеми нами — мы, словно малые дети, школяры-первоклассники, кинулись со всех ног к камню. На бегу меня обошел Саня Литвинцев, выдвинулся вперед. Он даже про горбатость свою, про то, что еще несколько минут назад гнулся калачом, забыл.
Пятак, сброшенный пулей с камня на землю, был пробит точно посередине. Как и первая монета. Пробой был аккуратным, чеканным — залюбуешься.
— Кхе-кхе-кхе… — смущенно закашлял, заулыбался Декхан.
— Этот
