даже вскинулся.
До этого он довольно лихо расправлялся с едой и напитками, выставленными Лешей и Галей, треск, раздающийся у него за ушами, начал заглушать все звуки вокруг: и пугающее уханье, сопровождавшее тяжелый напор кряхтевшей за стенами избушки ночи, и резкое фырканье лошадей, покинувших лужок и начавших жаться к кибиткам, — фыркают, — значит, волков чуют, видно, ходят серые совсем рядом, надо бы Леше выбраться из избушки да пальнуть пару раз в ночь, серые живо бы откатились от аила, — и треск лопающегося ледника. Но вот Саня, сраженный Лешиным вопросом, прекратил свою лихую работу, замер с туго набитым ртом.
— Как «не читали»? — повторил он картаво. — Да это ж мой любимый герой! И его вон, — повел головой в мою сторону. — До сих пор даже целые страницы наизусть помню. Отменный человек был Джура, храбрый, басмачей запросто в бараний рог сгибал, — Саня прожевал наконец, перестал картавить.
— Мы в детстве в Джуру, как в Чапая, играли, — проговорил я.
— Да, играли, — подтвердил Саня Литвинцев, в глазах его, светлых, глубоких, интерес к собственному прошлому, к сообщению Лешиному возник. Проговорил без всякой привязки: — Чего только в детстве не было! Играли и в героев, и во врагов. Даже в куклы играли, это тоже было, — он развел руки в стороны, вздохнул, посчитав почему-то, что признался в собственной слабости.
А слабость-то, в чем она? В том, что у Сани Литвинцева было детство? Хуже, если б этого детства не было или если б прошло оно муторно, наперекосяк, и воспоминание о нем отягощало бы сейчас душу, наждачно скребло по сердцу, было мучительным, выдавливало слезы из глаз.
У Сани на скулах проступила краснота, подбородок потяжелел, укрупнился, он, похоже, хотел отыскать в закоулках памяти цитату из романа «Джура», ведь сам похвалился, что знает наизусть целые страницы, но тщетно, сколько он в эти минуты ни рылся, ни шарил в закоулках, ничего вспомнить не мог. Разочарованно увял.
— Проводник ваш, — произнес Леша деловито, сухо, твердо, — проводник ваш Томир-Адам — это и есть Джура. Самый натуральный Джура. С него Георгий Тушкан и списал портрет главного героя, точь-в-точь, ничего не убавив, ничего не прибавив. Хотя настоящее имя его не Джура и не Томир-Адам, а Тагай. Фамилия — Каримов. Тагай Каримов он. Джура у них в семье тоже есть, родной брат Тагая, младший. Он сейчас около Оша живет. Тушкан только его имя взял, а вот биографию, эпизоды военные — Тагая. Тот Джура — тоже старик, но он всю жизнь овец пас, а басмачей лишь в кино видел. Винтовку в руках ни разу не держал. Хотя и зовется Джурой. Вот какой зигзаг судьбы, мужики…
Тишина наступила прозрачная, полая, перед каждым из нас возник неразговорчивый двухметровый старик с угрюмым взглядом странноватых, подернутых белесой пленкой глаз, с впалыми обветренными висками, худыми, обрамленными прилипшими к коже косицами волос, в старом стеганом халате, в мягких, удобно обтягивающих ногу сапогах, вдетых в клееные галоши, с древней «тозовкой» за плечами. Вот поглядел старик на нас, усмехнулся про себя, словно увидел что-то смешное, вновь погрузился в собственную немоту и исчез.
Все молчали. Даже разговорчивый Декхан, и тот на язык замок повесил. Лишь щурил зеленовато-гороховые глаза, привычно собирая их в щепотки, да клонил к столу голову, и все.
— Вот это да-а!.. — выдохнул Саня Литвинцев.
— Все описанное в книге — правда, — словно бы уловив наши мысли, проговорил Леша. — Все так и было. Последний раз басмачи приходили на нашу сторону уже в Великую Отечественную войну, в сорок третьем году. Довольно большая банда. Границу пересекло тысяч пять, не меньше. А у Тагая отряд был… Ну, соотношение примерно один к десяти. Человек четыреста. И все равно он одолел пришельцев, часть перебил, часть в плен взял. Все свои деньги, которые за все долгие годы заработал, он, кстати, отдал на строительство танка. За это телеграмму от Верховного главнокомандующего получил. Сталин его за танк благодарил, вот.
— А почему глаза у него… ну, белые? Туберкулезные какие-то.
— Он и болен туберкулезом, — почему-то снизив и предельно смягчив голос, ответил Леша, — туберкулез в последней стадии, когда ничего уже не сделаешь, ни один врач не в состоянии помочь.
Саня с размаху ударил себя кулаком по колену.
— Вот черт, жалко как! — На щеках у него появились мелкие продольные морщины. — В космос, как домой, летаем, по Луне запросто ходим, лазеры изобрели, атом открыли, а вот с туберкулезом, с раком, с инсультом никак справиться не можем. Разве это дело?
Повис Санин вопрос в воздухе.
— Ничего не попишешь, — горько и тихо проговорил Леша. — Нич-чего. А жить ему, мужики, осталось совсем немного, буквально считанные дни. Когда врачи обнаружили у него туберкулез, поздно было. Положили его в больницу, а он оттуда сбежал. Трогать не стали — все-таки сам Джура! Вот он и ездит сейчас, с горами прощается. С Алтын-Мазаром сегодня попрощался. — Леша умолк, втянул в себя воздух, словно у него, как и у Джуры, было что-то не в порядке с легкими, закончил с прежней горькой интонацией в голосе: — Всегда сволочно себя чувствуешь, когда ничем не можешь помочь человеку. Где бы ты ни находился, кем бы ты ни был, все равно ощущение такое, будто ты оставил человека в беде…
Расклеилось наше застолье в тот вечер…
После встречи с Томир-Адамом от нас словно бы откололось наше детство — ну, будто его никогда не было! А ведь оно было! Но ничего мы не могли поделать с собой, никак не удавалось нам справиться с щемящим ощущением потери. И ощущение это не проходило долго, очень долго…
