пятак я себе на память возьму, — тихо проговорил Саня, — детям показывать буду. Чтоб знали: настоящие охотники не только в книжках Фенимора Купера водятся.
— При чем тут Купер? — не выдержал я. — А Джура Георгия Тушкана? Купер — это далеко, у черта на куличках, Америка, прерии, бородатые времена, извини за выражение, а Джура — рядом, здесь же, на Памире.
Пока мы стояли у камня, пробитый пятак рассматривали, старик успел взнуздать своего иноходца, привязал к седельной дужке второго коня, оставив ему повод как можно длиннее, забрался в седло и двинулся по тропе в гору; видно, время поджимало Томир-Адама, раз он так спешил. Был старик хоть и большого роста и разворот плечей имел солидный, а показался нам сейчас усталым, немощным, сирым. Томир-Адам поднимался все выше и выше по тропе, уходя от нас. Изредка он помахивал камчой.
— Вот черт, обидно как, — пробормотал Саня, — со стариком не попрощались. Нехорошо…
Он вприпрыжку пустился к Леше, где на обочине тропы лежало сваленное в груду наше снаряжение, выхватил фотоаппарат, ввинтил в передок камеры тяжелый глазастый объектив-телевик, навел на проводника. Звучно клацнул затвором — Саня делал последний снимок.
А старик поднимался все выше и выше, спокойный, спаянный в единое целое с конем, ссутуливший широкую спину, уменьшающийся буквально на глазах. Вот тропа сделала первый поворот, и старик скрылся вместе с лошадьми за рыжеватым округлым камнем, но тут же показался снова. Самая пора была снимать его, ибо он высветился солнцем, напряженный, сгорбленно сидящий на усталой лошади, тянувшей за собой на поводу второго коня, но Саня вдруг опустил фотоаппарат. Незнакомо-робкая, тихая улыбка тронула его губы.
— Не могу, — свистящим удивленным шепотом пробормотал он. — Снимать не могу.
Вскинул голову, вгляделся в старика и в коней и стоял так, недвижный, минуты три, пока Томир-Адам совсем не исчез из виду.
Вечером, когда горы растворились в пронзительно-синих густых сумерках, на небе еще не успели зажечься звезды и оттого кругом было темно и одиноко, мы собрались в Алешиной хате на большой той. Пришел и Декхан. У отца он уже побывал, посидел с больным, теперь пришел сюда. Декхан улыбался, кхекал, стоя на пороге, ожидая приглашения за стол. Стрельнул пару раз узкими глазами, определяя, что же за еду выставил хозяин. Картошка, тушеная зайчатина, дикий лук, котлеты из киичьего мяса, медовый взвар в закопченном пузатом чайнике — чайник объемом не менее ведра! — сорокоградусная в зеленоватых узкогорлых поллитровках.
— Проходи, садись, — наконец пригласил Декхана Леша.
— Спасибо, спасибо, Лешенька, — закивал головою Декхан, расстегнул халат, показал миру розовую, в цветастых стручках подкладку, — благодарю за приглашение.
Сел. Леша придвинул к нему стакан, налил штрафную. Улыбка ярко украсила Декханово лицо.
— Кхе-кхе-кхе, — тоненько, любовно, по-голубиному прокашлял Декхан, берясь за стакан, пробормотал слова, что произносят выпивохи всех городов и весей, где бы они ни жили! — Будем здоровы! Здоровье — главное, остальное — купим.
Залпом опрокинул. Даже не поморщился. И завязался неторопливый добрый разговор под кряхтенье кипящего самовара, под убаюкивающий Галин голос, которая укладывала спать «младшего научного сотрудника», под звон проступающих в ночи звезд и звуки горной тьмы, вобравшей в себя и грохот далеких лавин, и стрельбу лопающегося ледника, и крики сонных кекликов, прячущихся в мягких снежниках, и скрипучий шепот давно умерших людей, заточенных в глиняные домики местного мазара.
Хорошо и покойно было, тепло.
Декхан рассказывал, как он первый раз нюхал насвой — смесь крепкого, стреляющего и в бровь, и в глаз табака, смешанного с золой, — пырскал, кхекал, чихал, и все давились от смеха, глядя на представление, которое устроил нам экспедитор. Саня делился диковинными историями, коими была довольно плотно набита его репортерская практика: однажды его на Севере приняли за американского шпиона и посадили в холодную — «для устрашения, чтоб дал верные показания», в другой раз в сибирской таежной глухомани нос к носу столкнулся он с медведем и, удирая от рассердившегося хозяина тайги, установил мировой рекорд по бегу, в общем, у Сани, как и у всякого газетчика, имелось свое прошлое. И анекдотов у него в запасе было немало.
Стонала, тужилась за оконцами хаты ночь, звезды тянули свою заунывную песню, один рассказ менял другой, а у меня все не выходил из головы проводник — большеплечий, в старом халате, с темным металлическим лицом и белесыми, явно порченными какой-то болезнью глазами. И эти старческие ложбинки на затылке, пропитанные потом, и сгорбленная, будто под тяжелый мешок подставленная, спина. Что-то горестное, печальное, щемящее было во всем его облике. А точная, донельзя ковбойская, почти ухарская стрельба по пятакам, лихое умение дырявить монеты посредине?!
Нет, тут явно была сокрыта какая-то загадка. Декхан, уроженец здешних мест, не знает этого старика, лишь видел пару раз, «плов ел», и все… Может быть, Леша знает и что-нибудь сообщит о нашем проводнике?
Выждав момент, когда отзвучала очередная история и затих последний раскат хохота — и как только среди этого несносного грома, шума и возни спит «младший научный сотрудник» Петька? — я все же пристал с вопросом к Леше:
— А кто этот старик проводник? Томир-Адам… Доставил нас сюда, уехал не попрощавшись… Кто он? Странный какой-то старик.
Леша посерьезнел, даже как-то посуровел лицом, на лбу у него возникла ломаная складка. Поглядел на меня, на Саню, на Декхана, потер пальцами переносицу, будто устал смотреть на нас. Было слышно, как плещется в берегах обмелевшая река, ворочаются сонные зайцы в кустах, медленно передвигаются, вскидывая спутанные ноги, лошади, стригущие траву на сочной плешке за метеостанцией.
— Вы что, разве не знаете этого человека? — вдруг спросил Леша, снова потер переносицу.
— Нет, — покачал головою Саня. — Он же метрику, извини, нам не предъявлял.
— И все равно, вы должны знать этого человека… Да вы знаете его! — Леша упрямо покрутил головой. — Вы просто не можете его не знать!
— Всюду загадки, загадки, загадки! — пробормотал Саня Литвинцев.
— Ну, мужики-и-и… — досадливо поморщился Леша, словно наше неведение причиняло ему физическую боль. Ломаная складка на Лешином лбу обозначилась сильнее, резкие скобки образовались у рта, в глазах возник тревожный укор.
— Не ясновидцы же мы, чтоб знать каждого старика.
— Нет, не каждого…
— …Его фамилию, где он родился и кто его предки, — Саня не видел Лешиных глаз и упрямо гнул свою линию.
— Эх, мужики, мужики-и… — Леша потискал рукою себе горло, будто наше незнание вызвало у него боль, подрезало дыхание. — Не знаю, помните вы это иль нет, но мне кажется, должны помнить… Была когда-то очень модной и известной книга Георгия Тушкана «Джура». Может быть, вы ее не читали…
— Как «не читали»? — Саня
