нам люди.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Елена пролежала в больнице около четырех недель…
День выдался солнечный и теплый, хотя было уже начало октября. В дальнем углу двора двое работников каменного карьера готовили большой мангал для шашлыка. Их жены, весело переговариваясь, хлопотали, накрывали на стол под большим сливовым деревом, готовились к торжественной встрече новорожденного.
И вот наконец в распахнутые ворота медленно въехали двое «Жигулей». Из одной машины вышли Арсен и Елена с охапкой свежих роз, за ними — Мехрибан-ханум, бережно прижимавшая к груди новорожденного, завернутого в голубое шелковое одеяльце с кружевами и ленточками, за которым не видно было ребенка. Во втором автомобиле приехали четверо мужчин, тоже работников карьера. Всех этих людей пригласил Вагиф, решив, что чем больше в этот день народу будет встречать Елену, тем приятнее для нее. И в общем, наверное, был прав. Похудевшая за это время, измученная и еще с трудом державшаяся на ногах от слабости, Елена была растрогана до слез, увидев вокруг себя столько незнакомых, но приветливо улыбающихся лиц. Она так и не потеряла твердую веру в то, что улыбающийся человек — непременно хороший человек… Женщины целовали ее, говорили добрые слова, преувеличенно громко восторгались ребенком, хотя кроме закрытых глаз и красного, сморщенного, безбрового лобика ничего не видели, уверяли, что мальчик как две капли воды похож на мать, а мужчины неловко совали ей букеты цветов и так же уверенно возражали: разве не видите — вылитый отец!
В конце концов Мехрибан-ханум, властно взяв Елену за руку, увела ее в приготовленную для нее комнату.
Елена ошарашенно взглянула на женщину.
— А как же…
— Про вашу комнату забудь! Там тебе не место!
— Ой, тетя Мехрибан…
— Опять плачет! Слушай, мне надоели твои слезы!
— Это от слабости…
— Ну вот и хорошо, что от слабости. — Она положила ребенка на кровать, помогла Елене снять пальто. — А теперь ложись и немного отдохни, ты устала. Когда все будет готово, я тебя позову… — Она опять подошла к ребенку. — А ну-ка, посмотрим, он мокрый? Так и есть! Он у нас настоящий мужчина! — Мехрибан-ханум ловко, со знанием дела, распеленала ребенка.
Ручки и ножки младенца были обложены толстым слоем ваты. Тотчас поднявшись с дивана, Елена подошла к кровати, взглянула на своего первенца и крепко стиснула губы…
— Ты чего? — живо обернулась к ней.
Елена заставила себя улыбнуться.
— Ничего, не обращайте внимания, просто смотрю.
— Ну, слава Аллаху, значит, мне показалось. Ты подожди, Лена, сама увидишь, какой из него парень получится — настоящий джигит! Ты поменьше смотри на это, а лучше верь мне. Семимесячные — они потом такими крепышами становятся! Ого!
Сменив пеленки, она велела:
— Пусть спит, Лена, ты не трогай его. Ты тоже ложись. А я сейчас Арсена позову.
Мехрибан-ханум вышла.
Елена все же не выдержала, взяла малыша к себе на диван, легла рядом с ним, легонько прижалась щекой к теплым кружевам на одеяльце.
— Недоросток ты мой… кровушка… — Она блаженно закрыла глаза. За все это время она так и не смогла привыкнуть к виду своего малыша.
Вошел Арсен, бесшумно прикрыв за собой дверь, на цыпочках приблизился к Елене. Она все еще лежала с закрытыми глазами. Он, склонившись, осторожно прикоснулся губами к ее щеке. Елена открыла глаза, обдав его озерной синевой своих зрачков.
— Кажется, я задремала… Так уютно с ним. Хочешь взглянуть?
— Хочу. Только он спит, не надо его тревожить.
— Он всегда спит, — сказала Елена. Потом подумала и добавила тише: — Он еще долго будет спать. Мне страшно.
— А мне — нет.
— Правда?
— Я ведь сам родился таким, семи месяцев не было.
— Сядь возле меня.
Арсен сел, поцеловал ее глаза, лоб. Елена пролепетала с улыбкой:
— Даже если ты сказал неправду, все равно хорошо, что ты это сказал… Ой, как я люблю тебя.
Арсен взял ее руки и прижался лицом к ладони. Проронил глухо:
— Не знаю, простишь ли ты меня когда-нибудь.
Елена легко сжала его лицо.
— Что я должна простить, милый?
Арсен в потрясении взглянул на нее. Он ждал каких-то слов, только не этих.
— Глупый ты мой, — сказала Елена, неожиданно светло улыбнувшись. — Давай лучше посидим молча. Только ты не выпускай моих рук. Мне сейчас так хорошо.
Он обнял ее и прошептал:
— Тебе надо поскорее окрепнуть, Лена.
Елена непонимающе подняла на него глаза.
— Как только ты поправишься, мы уедем отсюда.
Он и сам не верил тому, что произнес. Сказал, потому что давно уже догадывался, — хотя Елена ни разу, ни единым словом не обмолвилась, — как ее угнетает то, что он вынужден жить оторванным от родных мест, от привычной среды, от любимого дела, она постоянно чувствовала в этом свою вину перед мужем, хотя никакой ее вины не было.
— А куда? — спросила она. Потом неуверенно добавила: — Лучше к нам.
— К твоим?
— Нет, — сходу ответила Елена. — К нам, в село. Как бы это ни звучало странно, что бы там нас ни ожидало, мы не имеем права бросать родных стариков. Это грех.
Арсен посмотрел на Елену, и нежность к ней растеклась по его душе.
— Не знаю, — задумчиво произнес он. — Но ехать надо. Не мотаться же всю жизнь по чужим углам.
Елена медленно, но уверенно поправлялась, и к ней вернулась прежняя живость, на лице появился легкий, здоровый румянец, в глазах заиграл озорной синий блеск. По двору она уже перестала ходить с опаской, обходя каждую неровность земли, боясь упасть. Шаг стал пусть и недостаточно твердым, но более уверенным. Но самым, пожалуй, убедительным признаком ее выздоровления было то, что к ней вернулся ее смех — звонкий и раскованный, который так любил Арсен. Молодость брала свое. Но и от молодости многое убыло: появилась какая-то не по возрасту и не бросавшаяся в глаза строгость, сдержанность, особенно тогда, когда она брала ребенка на руки. В такой момент лицо ее преображалось, и, казалось, от него исходило тихое, умиротворяющее сияние материнской мудрости и любви.
И Арсен в такие минуты ловил себя на том, что робеет перед ней. Это была не та Елена, веселая с виду, безумная девчонка, радостно идущая навстречу своей судьбе, бесстрашно принимая ее удары и ласки.
И все же это была она — его Елена. И это больше всего радовало его и придавало силы. Не меньше силы придавало ему и четкое, интуитивное (он не мог бы его понять разумом) ощущение того, что в скором времени он вернется в родные края. Пришедшая однажды под влиянием внезапного душевного подъема, эта мысль уже
