шаг — надо опереться на что-то твёрдое. Я очень остро это чувствую. Не случайно так называемые аристократы всегда культивировали память о предках, гордились тем, сколько поколений семьи известно. И в Англии, и в Америке, и в Германии, и у нас, чертей, этим гордятся. И это вовсе не сословное тщеславие — это поиск опоры. Уверен: и твоя прабабка Прасковья тебя поддерживает. — Прасковья кивнула согласно. — Я слышал вот что. Якобы хрущёвская десталинизация была делом исключительно местным, хрущёвским. А вот вторая серия борьбы со Сталиным, уже в рамках «перестройки» — вот это, мне говорили, уже дело наших, дьявольское дело. Увидели, насколько это эффективно деморализует народ — ну, и воспользовались историческим опытом. Ведь то, что народ в «перестройку» не возражал против сдачи страны Западу — это результат той давней деморализации. Я в этом уверен. Вот приедет Мишка — он много интересного расскажет об этой самой «перестройке» и о роли нашего чертовского воинства.
А как теперь вы теперь оцениваете Сталина и его эпоху?
— Положительно. Детей учат так: Сталин — это вождь советского народа, главный командир во время Великой Отечественной войны.
— Не поспоришь, — согласился Богдан. — А как насчёт репрессий, Гулага и прочего?
— По теперешним правилам, полагается на одну статью о репрессиях давать три о тогдашних достижениях и преобразованиях, о людях и т. д. — всё в положительном ключе. Это я говорю о чистом агитпропе. А что касается подлинных историков, то они имеют довольно взвешенный взгляд и на коллективизацию, и на репрессии. Репрессии — это была брутальная форма смены элит. А коллективизация была тоже брутальной формой перехода к современному индустриальному сельскому хозяйству. Можно ли было сделать по-другому, лучше? Наверное, можно. Любую работу можно сделать лучше. Но делают её так, как умеют, как получается при тех ресурсах и при тех ограничениях, которые имеются на данный момент.
— Послушай, а кто и как считает эти статьи три к одному? Искусственный интеллект отслеживает?
— Да, просто, — Прасковья удивилась наивности его вопроса. — Каждый главный редактор, а это ныне лицо ответственное, обязан опубликовать в своём издании в том же выпуске, где статья о репрессиях, одну статью положительного характера о том времени, а потом в течение максимум трёх месяцев ещё две вдогонку. Там есть какая-то формула по срокам: в зависимости от периодичности издания. Три месяца — это, сколь я помню, для ежемесячных.
— Твоё ведомство разрабатывает такие формулы?
— Вестимо. — Сказала и отметила, что машкино словцо. «Эх Машка, Машка…».
Если у него нет таких материалов, — продолжала Прасковья, — ну, тогда и статья о репрессиях подождёт. К тому же особо жгучего интереса к событиям столетней давности широкая публика не имеет. Если его не раздувать — об этом просто забудут; да забыли уже. Главное, что должно остаться в сознании народа — это гордость своим прошлым и доверие к руководству страны. Словом, «Прошедшее России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается до будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение». Знаешь, кто сказал?
— Остзейский немец граф Бенкендорф, — улыбнулся Богдан. — Какие были чудные служаки! Какая страшная потеря для трона.
— Ну, Богдан, снявши голову по волосам не плачут. Трон потеряли. Твой любимец Николай II трон слил.
— Под троном я подразумеваю вообще верховную власть. Иметь под рукой верных служак — великое дело. Притом традиционных, из поколения в поколение. Это очень здорово, когда человек, можно сказать, рождается с обязанностью служить короне. Есть такие сейчас? Наверняка, пока не сформировались.
— Видишь ли, Богдан, чтоб были наследственные служаки — для этого нужно сословное общество, чтобы сын наследовал общественное положение отца. А у нас этого пока нет. Хотя я вижу движение в этом направлении. И мы поддерживаем семейные профессии, стараемся повысить роль семьи в формировании гражданина и профессионала.
Об этом мы поговорим в следующий раз, а вот афоризмом служаки Бенкендорфа мы поверяем наши агитпроповские тексты.
Он сегодня играет для нас роль своего рода камертона.
— Не заиграться бы… — проговорил Богдан с сомнением.
Пошли, сверяясь со схемой, напрямую через парк. Возле площадки аттракционов встретили знакомого Богдана по дому, того самого, с которым они вместе бегают по утрам; Прасковья его не знала. Он ждал, пока дочка покатается на карусели.
При виде Прасковьи на лице соседа изобразилось недоумение.
— Я Олег, его сосед, — он кивнул в сторону Богдана.
— А я Прасковья, его жена, — в тон ему ответила Прасковья.
— «Так ты женат? Не знал я ране», — улыбнулся сосед. — Выходит, это дело самого последнего времени? С тебя причитается!
— Да нет, не совсем последнего… — неловко промямлил Богдан.
— А раз причитается, — весело проговорила Прасковья, — мы приглашаем Вас сначала посетить Галкину галерею тут поблизости, а потом вместе пообедать. Как Вам такая идея, Олег?
— Спасибо, Прасковья, я бы с удовольствием, — замялся сосед, — но у меня дочка, потом ещё сына надо навестить.
— Ну вот и отлично, — настаивала Прасковья. — Берите их всех и пойдём в галерею молодых художников. Её создала наша знакомая меценатка.
— Нет-нет, это невозможно, — смутился Олег. — Видите ли, у меня всё не просто, — он вздохнул. — В воскресенье люди отдыхают, а я работаю: навещаю троих детей от двух бывших жён. Они не монтируются друг с другом, так что тут непростая логистика. С огромным удовольствием, но в другой раз, если ваше приглашение остаётся в силе. — Он заторопился.
— Я понятия не имел, что он такой… многосемейный, — покачал головой Богдан, когда Олег удалился.
— Да, сложно живут люди, — согласилась Прасковья. — Интенсивно. Знаешь, когда-то в юности мои бывшие одноклассники сначала поженились, а потом вскоре развелись. И я тогда почувствовала некое почтительное изумление их активному демографическому поведению: надо же, я даже и на свидание-то толком не ходила, а они — вон что успели. Правда-правда, мне было почти что завидно.
— Да уж… было чему завидовать, — засмеялся Богдан. — Вообще, знаешь, в интенсивной личной жизни есть что-то не мужское, бабье.
— Почему бабье, Богдан? — удивилась Прасковья. — Для личной жизни, во всяком случае, в традиционном формате, требуются разнополые граждане.
— Я имею в виду, что погружение во все эти отношения, переживания… во всём этом есть что-то такое… ну, что можно ещё так-сяк допустить для женщины, но в мужском исполнении это как-то мелко и недостойно. Я не могу хорошо это объяснить, но я так чувствую. Я не уважаю себя, когда… когда я погружён во всё это. А я часто бываю погружён. Сегодня… я сам себе был противен. Мужчина создан не для этого. Я уж не говорю про браки-разводы, а
