смешанная с жалостью. И вдруг ей подумалось: «А ведь могла буквально сейчас, четверть часа назад, взять и уйти с Гасаном. И жить с ним как ни в чём не бывало. Он был к этому готов». Подумала и тотчас замотала головой, чтобы отогнать эту нелепую мысль. «Господи, чушь какая, он ведь женится, да ещё на молодой, зачем я ему?». Было ощущение, что она предала Богдана.
* * *
Она удалилась в свою каморку за кухней, которую успела полюбить за непритязательный уют. Ей вообще всегда нравились маленькие комнатки, как в её родном доме, большие комнаты её угнетали: живёшь, словно на вокзале. В детстве они всей семьёй ездили в речной круиз, и ей очень полюбилась каюта, где все они жили. Она звала её «каютка-уютка». И вот теперь у неё опять есть каютка-уютка. Иногда ей даже казалось, что каютка покачивается на волнах.
Нашла на ноутбуке файл детской повести, что писала по мотивам рассказов родителей о советском пионерском детстве. Писать не хотелось, но она заставила себя написать пять тысяч знаков. Перечитала: вроде ничего себе. Как изделие агитпропа вполне годно, а на высокую прозу она не претендует. Впрочем, её произведения гораздо чаще публикуют в школьных хрестоматиях, чем высокую прозу. Так что можно сказать, что она производит хрестоматийную бездарность.
За окном нахмурилось: жаль, что не погуляли.
В дверь постучал Богдан.
— Парасенька, можно?
— Ну конечно, — она встала из-за стола навстречу ему. Положила руки ему на плечи.
— Прости меня. За всё, — проговорил он с усилием. Лицо его было страдающее и постаревшее. — Он лучше меня, — проговорил Богдан, чуть поморщившись, словно у него болел зуб. Имелся в виду, очевидно, Гасан. — Тебе было лучше с ним — я это понял. Я не должен был… Если бы ты ушла с ним — это было бы правильно и справедливо. Он лучше, гораздо лучше…
— Чем же лучше-то, Богдан?
— Он великодушнее, шире, чем я. Я… я сам себе был противен. Мы пили этот дурацкий чай, а я… я представлял вас в постели и что он делал с тобой. И мне хотелось двинуть ему в челюсть, выкинуть его в окно, растерзать. Я ненавидел его, и ничего не мог с собой поделать. Нет-нет, он гораздо лучше меня.
— Ну и прекрасно, — Прасковья твёрдо решила не спорить с Богданом. — Лучше — так лучше. Вот он и женится на молодой, а тебе приходится довольствоваться старой. Во всех смыслах слова.
Богдан улыбнулся, чтобы обозначить, что понял юмор, но улыбка вышла жалкой.
Она обняла его за шею, прижалась к груди.
— Всё хорошо, Богдан. Я сама тебе навязалась. Ты уж точно ни в чём не виноват, ты отбивался от этой настырной тётки, как мог. — Она взяла его лицо в ладони:
— Богдан, ты же умный, ты всё понимаешь. Мы не можем жить друг без друга, и ты, и я. Мы уже живём вместе, совсем скоро родится наш чёртик, и всё будет хорошо. — Она словно убеждала ребёнка или недоумка.
49
Богдан с сомнением покачал головой.
— Прости меня, — повторил ещё раз.
— Мне не за что тебя прощать, — она ещё раз обняла его и нащупала рожок. — Я же люблю тебя. А сейчас пойдём пройдёмся: мне ведь надо гулять. — Она положила его ладонь себе на живот. — А потом зайдём куда-нибудь пообедаем.
Она надела удобные кроссовки, настолько устойчивые и пружинящие, что казалось, будто они сами тебя несут вперёд. Интересно, кто их делает? Посмотрела на коробке. Какая-то деревня во Владимирской области. Когда-то Менделеев говорил, что промышленность в России надо развивать в сельской местности. Сельскохозяйственный сезон у нас короткий, на селе избыточное население — вот и надо дать людям возможность работать. Это вполне соответствует нынешней политике расселения: люди должны жить в индивидуальных домах с участками.
Они спустились вниз, держась по обыкновению за руки. Она тихонько гладила его ладонь, он не отзывался, сосредоточенный на своём. Она подумала, что невозможно представить, чтобы она ходила с Гасаном «за ручку»: детсад какой-то. А вот с Богданом ходит — и ничего, вроде нормально. Странно всё это…
Уже на улице Богдан проговорил, виновато заглядывая ей в лицо:
— Парасенька, может быть, нам стоит побывать наконец в «Галкиной галерее»?
Похоже, у него сохранился рефлекс: раз вышел с дамой — хочешь-не хочешь, а надо её развлекать.
— Отличная идея! — она сжала его руку. — Доедем до Измайловского парка на метро по прямой, а там пешком дойдём, заодно и прогуляемся по парку.
В вагоне метро разом три женщины узнали Прасковью, закивали, заулыбались:
— Здравствуйте, Прасковья Павловна, мы Вас каждый раз смотрим, не пропускаем. Вы нам очень помогаете понять, что к чему. Очень Вам верим.
— Кто вы по профессии? — спросила Прасковья.
— Я учитель математики, а они вот, — женщина указала на товарок, — в малом бизнесе.
Прасковья увидала на груди у тех двоих значок, изображающий метлу. Да, это они — те самые, о которых рассказывала Богдану.
— Спасибо Вам, — ещё раз повторили тётеньки, направляясь к выходу. Одна, которая учительница, обернулась и с острым любопытством зыркнула на Богдана.
— Вот она, моя аудитория, — улыбнулась Прасковья Богдану. — Веник заметил?
— Разумеется, — кивнул он. И вдруг произнёс серьёзно и с убеждением:
— Ты ангел. Ты их всех осеняешь крылом. И не вздумай возражать.
— Да я и не возражаю! — рассмеялась Прасковья. — Ангел — так ангел. Ты это ещё при случае отцу Варфоломею скажи. Он тоже вроде как всех осеняет. Вернее, окормляет.
— Варфоломей ни при чём. Ты — настоящая. А он — лицедей. Возможно, полезный, но лицедей. Я когда-то ещё в молодости понял, что ты последняя настоящая, а остальные — цифровые.
И она вспомнила, что он, в самом деле, говорил именно это в тот самый вечер, когда сделал ей предложение. Они шли от его дома к метро Лубянка. Вспомнилось удивительно чётко.
На станции остановились возле статуи партизан.
— Вот такая примерно и была моя прабабка Прасковья, — проговорила она. — Тут, если я правильно помню, исходно был портрет товарища Сталина, но потом его замазали в рамках хрущёвской десталинизации.
— Какой ужас была эта десталинизация, — поморщился Богдан. — Ещё тогда, прежде, можно сказать, в первой серии моей российской жизни, я читал об этом и был потрясён злонамеренным идиотизмом. Плевать в своё прошлое… Каким бы оно ни было… А тут ведь было оно достойное, в высшей степени достойное… Если нет прошлого или оно признано преступным, постыдным — тебе не на что опереться, чтобы идти вперёд. Ведь чтобы сделать
