сияли их лица. Ведь в Победе была какая-то частица и нашего ратного труда. Хлеб давал силу воинам, значит, он действовал как оружие.
На коротком митинге бойцы заявили: испечем каравай Победы! И выдали 50 тонн.
Как и в войну, к заводу подходили за хлебом автомашины. Без него и в мирное время не обойтись. Личный состав, правда, вскоре сменился: пожилые отправлялись по домам, их место занимала молодежь. Печи не гасли.
Возвращение домой волновало всех. Впереди долгожданные встречи с родными и близкими, новые радости и надежды. За войну люди истосковались по мирному труду. Одних тянуло в деревню, на колхозные и совхозные поля, других — на родной завод, в шахту. Многие думали о том, как осуществить юношескую мечту — продолжить учебу.
А земля страдала от ран. Их надо залечивать как можно быстрее. И в этом мы видели свой первейший патриотический долг.
По возрасту демобилизовался и автор этих строк. За время войны я был всегда там, куда меня направляли, — рядовым, комиссаром аэродромного батальона, комиссаром госпиталя, заместителем начальника по политической части вещевого, затем продовольственного склада, замполитом полевого автоматизированного хлебозавода.
В атаках не участвовал, а два ранения получил. Был удостоен двух орденов. Не стыдно людям в глаза посмотреть: третий раз добровольно в ряды защитников социалистической Отчизны встал, все, что мог, отдал Родине, народу. Позади три войны… Два воинских звания имею: матрос исторического линкора «Гангут» и капитан Советской Армии. Сейчас, разумеется, в отставке, снят с учета в военкомате. Но сам себя я с учета не снимаю, нахожусь в строю ветеранов, активно ведущих военно-патриотическое воспитание молодежи. Остаюсь на вахте. И в этом вижу свое счастье.
Глава девятая. Не стареем душой
Друг мой, адмирал
Уволенные в запас и отставку офицеры получили право выбора города, где хотели бы жить. Я перебираю: Рига, Краснодар? А может, вернуться в Пинск? Жена качает головой — будет напоминать о страшных днях эвакуации. Останавливаемся на Львове. Наслышаны о нем, о его красоте и благоустроенности, что богат он историческими памятниками.
Еще во время войны, как только был освобожден Пинск, я послал с фронта письмо в городскую газету с просьбой опубликовать объявление: при эвакуации в сорок первом потерялся мальчик по имени Анатолий, двух с половиной лет. Через какое-то время пришел ответ: мальчик жив. Знавшая меня Мария Борисовна Селезнева писала, что они с мужем воспитывают Милю (так назвали его, не разобрав, как он произнес свое имя). При этом просила оставить его у них, сообщая о своей печали (перед освобождением города немцы убили единственного их сына).
Демобилизовавшись, я отправился в Пинск выразить тысячу благодарностей спасителям Толи и оказался в нелегком положении. Мария Борисовна с мужем были не очень-то рады моему приезду. Я понимал их состояние. Во время оккупации они подвергали себя большому риску: узнай фашисты, что Селезневы воспитывают сына коммуниста, несдобровать бы им. А теперь шестилетний Толя поднял плач, не хотел ехать с «дядей» к «чужой» маме. Вместе с ним плакали и его воспитатели.
Во Львове, едва поселились в гостинице, жене стало плохо. Положили ее в больницу. Новый, 1946 год, встречали без матери, а в январе она умерла. Большое горе пришло в дом. Я остался с двумя несовершеннолетними детьми (дочка Генриетта училась в седьмом классе, а Толя ходил в детсадик). Оба требовали внимания и заботы.
По приезде во Львов мне предложили должность инструктора обкома партии. Согласился. Понимал, конечно, что иду на нелегкий труд. И по возрасту уже не совсем подходящ, но надеялся на прежний опыт. Сердце звало к людям, больно полюбил я общение с ними. Потянуло в деревню. Там встретил трудолюбивых крестьян, аккуратных к земле, с мозолистыми руками.
Мой основной метод — откровенность. В кругу людей заводил разговор об артельном хозяйстве, где возможно применение машин, облегчающих труд. Рассказывал, как восстанавливаются в стране колхозы, разрушенные оккупантами. Слушали меня внимательно и все же, когда заводил речь об организации артели, беседа как-то затихала. Вроде люди были и не против, но что-то сдерживало их.
Причина была не простой. Дело в том, что в лесах орудовали банды ОУН (организация украинских националистов) и они угрожали расправой всем тем, кто вступит в колхоз.
Успешные действия красноармейских частей по очистке лесов незамедлительно сказывались на росте колхозов. Предметнее становились и разговоры на собраниях — крестьяне интересовались правами и обязанностями колхозников, условиями труда.
Но кое-где оуновцам все же удавались разбойничьи набеги. Они создали аварийную обстановку и для грузовой автомашины, в кузове которой я возвращался домой из Олесского района. В бессознательном состоянии меня вытащили из-под перевернутой машины, и я долго пролежал в больнице. Анне Викторовне, ставшей моей женой, я обязан сравнительно скорому выздоровлению. Она стойко несла дежурства в больнице и ухаживала за детьми.
В 1952 году меня избрали председателем Львовского областного комитета профсоюза рабочих и служащих совхозов. С помощью обкома партии и ЦК КП Украины нам удалось в короткий срок оживить профсоюзную работу. Были заключены коллективные договоры с администрацией совхозов, развернуто социалистическое соревнование, созданы пионерские лагеря, решены многие социально-бытовые вопросы.
Не стану вдаваться в подробности, скажу только, что за работу в профсоюзе я был награжден двумя Почетными грамотами ВЦСПС и почетным нагрудным знаком.
Не менее приятным явилось для меня письмо, поступившее от заместителя министра Морского флота Ивана Степановича Исакова. Короткое, но с него начнется наша 14-летняя дружба. Исаков сообщал, что он приступает к работе над монографией «Ледовый поход Балтийского флота 1918 года», и просил прислать свои воспоминания. Вот как! Значит, не зря сидел я ночами, восстанавливая события на Балтике. Сотни страниц своих рукописей без задержки отправил в Москву.
У нас установилась дружеская переписка. Мы сообщали друг другу о состояний здоровья. У меня оно было неважное, вынужден был уйти с работы, стал пенсионером. Исаков поддерживал меня, хотя сам был не могуч. Тоже давали себя знать раны. В одном письме сообщал: «Корчусь от болей в культе», в другом: «Ложусь в хирургическую клинику». Трогательно было его признание, сделанное в дни болезни: «Самое интересное (для меня) — Ваша автобиография: богатый материал, богатая жизнь…» Узнав о материальной нужде моей семьи, Иван Степанович начал посылать мне денежные переводы. Нужно ли говорить, как это растрогало меня!
Однажды, прочитав очередное письмо, я был приятно удивлен: Исаков приглашал меня в гости. Может, я напросился? Стал припоминать, о чем писал — вроде бы ничего навязчивого в моих письмах не содержалось. Снова перечитал присланное письмо и, ощутив
