class="p1">Он ещё раз посмотрел на меня внимательно, будто решал, здоров ли я, трезв ли я, а потом сжал губы в нитку и упрямо кивнул.
– Сделаю.
Он вынул раскалённый нож из ведра и стремительным движением прижал к моей коже. Как я ни старался, а первый крик всё же не смог сдержать. Рудо встрепенулся, зарычал на Огарька, пришлось мне сквозь стиснутые зубы заверить пса, что всё хорошо. В комнате запахло палёным волосом и жареным мясом.
Огарёк калил лезвие и жёг мои рисунки, дробил мои сокольи крылья, и с каждым новым ударом боли я чувствовал, как умирает во мне что-то, что было со мной всю сознательную жизнь. По лицу Огарька текли злые слёзы, и сам я уже не сдерживался, шипел, стонал и плевался, не боясь, что распугаю в кабаке всех, кто пришёл помянуть Игнеду.
Только тогда, когда всё закончилось и Огарёк густо смазал мои руки мазью, я попросил принести браги. В чарку с брагой вылил половину настоя, который купил от боли, и твёрдо решил, что буду пить до тех пор, пока не упаду – пьяный или мёртвый.
Глава 22
Всё, что было дорого
Ниму казалось, что время замкнулось в кольцо или он сам начал сходить с ума. Тянулись серые, промозглые дни, а озеро, напротив, наливалось глубокими цветами, словно впитывало извне все краски. Оно притягивало взгляд: всегда, в любое время и любую погоду Ниму хотелось обернуться, чтобы не терять озеро из виду, а находясь в скоморошьем шатре – пересесть так, чтобы видеть хотя бы краешек через узкую щель прорези.
У скоморохов нашлась бумага. По всей видимости, их сундуки таили такие богатства, что трудно было бы придумать того, чего бы у них не оказалось. Правы были те, кто считал, что гильдия Шутов едва ли не богаче гильдии Торговцев Пушниной. За что люди готовы платить деньги, так это за смех, удивление и сладкий затаённый страх.
Трегор сказал, что любое моровое поветрие боится холодов и единственное разумное решение в их положении – остаться и подождать до морозов. Опустели дороги, закрылись ворота почти всех городов, и любой путник мог бы стать жертвой – либо болезни, либо безликих. Когда укроет зима Княжества, тогда можно надеяться, что Морь если не уйдёт, то хотя бы затаится. Скомороший князь позволил Ниму, Велемиру и Энгле написать по письму домой, а доставить их взялся хмурый скоморох-ворон: пообещал найти почтовых птиц, только Ним уже ни во что не верил. Если и отыщутся учёные птицы, кто позволит им влететь в города? Могут ведь и хворь на хвостах принести.
Помимо бумаги в сундуках обнаружились и угольные карандаши, и старые, насмерть засохшие краски, непригодные ни для чего и только занимающие место в сундуке. Ним был почти счастлив. Он тут же, не дожидаясь больше, дрожа от нетерпения и сладкого предвкушения, принялся рисовать скоморохов: разных, причудливых, занятых повседневными заботами.
– Так ты правда художник? – спросил Жернох, меченый с рогом во лбу, недоверчиво и жадно посматривая на наброски.
Ним смутился.
– Что-то вроде того. Хотел быть им, держал путь в Солоград, только, как у вас говорится, Господин Дорог запутал нить.
Жернох весело ухмыльнулся.
– Вижу, приживаешься в Княжествах, хоть по говору ясно: не местный, как абрикос в коробе с яблоками. Верно всё говоришь: как запутал, так и распутает, главное, ты не мешай ему, а то совсем другой узор пойдёт.
– Разве не нужно помочь ему? Ну, то есть я сомневаюсь, не вредит ли мне бездействие? – Ним запнулся. Всё-таки тяжело говорить, когда у твоего собеседника торчит рог посреди лба, а на ногах – утиные перепонки. Он оглянулся: Энгле помогал Оте плести рыбацкую сеть и не услышал бы, что Ним говорит такое о Господине Дорог.
– У нас верят, что дорога выведет туда, куда нужно, а всё, что тебе попадётся по пути, обязательно пригодится. Дорога делает тебя собой, да так, что все повороты пути становятся важнее, чем место, куда ты идёшь. Ты можешь верить в другое. Не знаю, как у вас в Царстве принято и чем ценен ваш путь, а у нас так. И я бы не советовал тебе открыто говорить, что ты не согласен с выбором Господина Дорог. Пошли, я, вообще-то, хотел тебе показать кое-что.
Жернох махнул рукой с длинными тонкими пальцами и повёл Нима в жёлтый шатёр, к одному из сундуков.
– Краски, конечно, давно засохли. Но осталась пара собольих кистей. Бери, коли на самом деле умеешь, а краски сделаем с тобой.
Жернох протянул Ниму две старые истрепавшиеся кисти – потоньше и потолще. Ним принял их с осторожностью, как драгоценные дары.
– Сделаем краски? Ты что же, умеешь? Я никогда не пытался, только покупал на рынке готовые.
– Ещё и не то умею. – На лице Жерноха мелькнула неуверенная улыбка, но быстро угасла. – Я ж как ты. Ну, то есть ты только хотел учиться, а я учился. В Солограде. Недолго, правда. Нашла на нас Морь, родителей моих унесла, а меня видишь чем наградила. С тех пор и не берусь за кисти, тошно. Да и попробуй порисуй, когда рог бумагу царапает и холстину дырявит.
Ним охнул, не зная, как выразить сочувствие и стоит ли утешать скомороха.
– Если тебе трудно, я обойдусь. Уголь есть, и ладно. Скоро в путь двинусь же, не умру до холодов без красок.
– Нет-нет. Обещал ведь, так вспомню, как оно делается. Пойдём.
Жернох потащил Нима за избы, в рощи и топи, и сам стал отбирать незнакомые Ниму растения с таким рвением, словно всю жизнь только и делал, что составлял основы для красок. За час они набрали вайды, крушины, берёзовой коры, осиновых листьев, багульника и золы, что нужно – выварили, что нужно – выжгли, смешали с жиром. Недоставало только красных и пурпурных цветов, но Ним и тем, что вышло, остался доволен: так истосковался по живописи.
К тому же он давно уже знал, что непременно нарисует, а для его задумки красный цвет и не был нужен.
* * *
Вечер догорал, дышал холодом и растворялся, перетекая в ночь. Ним смешал краски на дощечке, стащил лист бумаги и устроился на стволе поваленной, но живой ивы, чьи ветви колыхались в озёрной воде. Ни фонаря, ни свечи он с собой не взял: прошла ночь была лунной и светлой, и Ним надеялся, что сегодня тоже не будет облаков.
В полутьме Ним разглядел одинокую фигуру, сидевшую на берегу. Он неслышно соскользнул с ивового ствола, робко приблизился, стараясь не шуметь, и узнал свечника.
Велемир опускал в озеро свечу, которую зажёг, по привычке, щипнув фитиль. Он что-то говорил – не шептал, но чтобы расслышать слова, Ниму пришлось напрячь слух.
– …молчишь, Тинень. Конечно, что тебе с простыми смертными разговаривать. А я-то думал, ты за всех свечников, что тебе дары приносят, вступаешься. За Мейю вот не вступился, хоть я и просил. На дно к себе утянул. Чего ради отдал? Не приглянулась? Не захотел меченую своей водяницей сделать? Молчишь, Тинень…
Ним испугался, что Велемир повредился умом. В пальцах свечника сверкнуло что-то маленькое – кольцо Мейи, как понял Ним. Велемир покрутил кольцо немного, а потом бросил в воду.
– Забирай. Хоть ты не был ко мне милосерден, а всё же одарю тебя.
Вода колыхнулась в том месте, куда упало кольцо, и тут же вновь затянулась зеркальной гладью. Ниму вдруг стало жутко: от тоски в голосе Велемира, от красного свечного огонька, от безмолвной и холодной поверхности озера.
Он растёр пальцы, начинающие мёрзнуть. В шатрах раздавались голоса и смех: ужин только-только закончился, и скоморохи не спешили расходиться. Он видел, как Велемир, опустив голову, побрёл прочь от озера. Ним не стал его окликать. Он вернулся на своё любимое место, забрался на поваленную иву и устроился ждать. Озеро оставалось гладким, как стекло, и только на дальнем берегу мелькали бледные фигуры.
– Не советую тебе их звать.
Ним
