страшно решать, но что-то подсказывало мне: промедление может обернуться ужасным. Я решил, что стоит попробовать, а там будь что будет, на всё, в конце концов, воля Господина Дорог, и я понял уже, что бесполезно с ним бодаться.
Но сперва у меня было другое дело.
Всё время, что мы ехали из Топоричка и находились в Горвене, я гнал мысли об Огарьке, потому что если бы впустил их в голову, то тут же забыл обо всём другом и бросился бы в лес, проверять, как он там.
И сейчас, скача обратно, я только и думал: жив или уже нет?
Нас с Рудо обнимало холодом, я не гнал пса, не торопил особо, чтобы не перетрудить, а сам мчался мыслями скорее и скорее. На мне не было тёплой одежды, только дорожные штаны с рубахой и привычный плащ с заплатами, но мне нравилось, как меня бодрила стужа, как выгоняла весь сор, всё лишнее, тяжёлое. Прочь из сердца, прочь из головы. Нет в моей жизни больше места обидам, сомнениям и тоске. Мне казалось, что крылья сами собой вот-вот вырастут из спины, взамен сожжённых.
Мы скакали целый день. И с каждым часом скачки, с каждым часом на морозном ветру, под снегом, я чувствовал себя легче и легче, зато когда впереди зачернела кромка леса, где я оставил Огарька, беспокойство вновь обрушилось на меня.
Мы вихрем влетели в лес. Я на ходу спрыгнул с Рудо и бегом кинулся в чащу, туда, где Смарагдель вырастил шатёр из веток. Продрался, исцарапав руки и лицо в лозах куманики, и вывалился на поляну.
Первым я увидел Шаньгу. Медвежонок с недовольным видом копошился в земле, разгребая носом снег. Ему бы в спячку залечь, как всем лесным хозяевам, кроме одного. Кроме отца моего. Но чего-то всё бродил, может, тоже чувствовал, что с Огарьком что-то не то.
На ходу потрепав Шаньгу по загривку, я с колотящимся сердцем заглянул в шатёр. Жив или нет?
Огарёк сидел на своём моховом ложе и вертел в руках несколько тонких прутьев, со скуки решив сплести не то венок, не то корзинку. По его виду я понял: хоть каплю, а принёс Смарагдель водицы, ослушался меня. Я замер, не зная, что и сказать. Мороза я больше не чувствовал.
Жёлтые глаза расширились, и мне показалось, что стали влажными. Огарёк привстал и тут же сел обратно, охнув, схватился за грудь.
– Сиди! – приказал я, шагнул к нему и сел рядом на мох. – Живой.
– И ты, – вымолвил он.
Мы обнялись. Огарёк уткнулся лицом мне в грудь и долго молчал, только худые плечи подрагивали мелко. Я перебирал его волосы и понимал: сейчас всё так, как должно быть.
Мы не стали объясняться. Я не сказал, что простил. И не просил прощения за все злые слова, которые говорил без умысла, просто потому, что таким всегда был – чёрствым, наверное.
Я снял с шеи свой камень, который надел обратно сразу же, в трактире, когда мы закончили с безликими. Снял и надел на Огарька. Он поднял голову и изумлённо тронул камень.
– Кречет, что ты…
– От Мори защитит. Ещё не хватало лечить тебя. Нечистецкая вода её не берёт, только камни.
Огарёк серьёзно кивнул и спрятал камень под рубаху.
– Отдам, когда поветрие уйдёт.
Я ухмыльнулся, глядя на его смущённое и удивлённое лицо, зардевшееся от гордости.
– Носи уж. Есть у меня другой.
Я ведь забрал камень, который нашёл на стойбище. Пусть не такой сильный, не багряный, а на первое время мне хватит, потом попрошу Тиненя новый достать, если будет в том нужда. Я встал и вышел из шатра, оставив Огарька самому додумывать, что значат мои слова. На поляне Шаньга возился с Рудо, принимая его, наверное, за старшего собрата-медведя. Из-за деревьев выступил Смарагдель с дымящейся кружкой в руке и приветственно кивнул мне.
– Следил за твоим птенцом, как ты и велел, Лерис. Ты доволен?
– Доволен. Но лесной воды я не велел ему давать.
Смарагдель развёл руками.
– Да я и не давал. Может, случайно развёл в ней снадобье, но что теперь сделаешь? Извини. Может, хочешь горячего сбитня?
– А давай, – согласился я. – И Огарьку налей.
Смарагдель снова исчез: спали все его лешачата, некого было попросить. И Ольшайка спал до весны. Теперь до тепла лесной князь всё будет делать сам.
Я стоял один, дожидаясь его обратно, и пушистый снег укрывал поляну, укрывал Великолесье, укрывал все Княжества. Белым-бело становилось, чисто.
– Кречет, не мёрзни, – позвал Огарёк из колдовского шатра.
Я смахнул снег с головы и плеч и шагнул под переплетение ветвей.
КОНЕЦ
