управляет. Пошел бы в церковь – ему бы сказали: Бог. По телевизору толкуют про Высшие силы, про Абсолют.
Церкви в селе нет (в тридцатом разрушили, и он, Павел, был тому свидетелем). Телевизору он не шибко-то верит. Потому и довольствуется своими, доморощенными, вот именно что праздными мыслями. Поделись ими с кем-нибудь в селе – еще блаженным нарекут, у виска пальцем покрутят…
Ну, да он такой глупости не сделает. Тем более не скажет никому о том, что вспоминается в последнее время все чаще и чаще, словно для того, чтобы Павел понял для себя что-то такое, что другим знать совсем необязательно, что имеет отношение только к нему – и ни к кому больше.
…Когда он вошел в понятливый возраст, мама Паша ему сказала:
– Я тебе мама Паша. А просто мама – Маруся Кривякина. Та самая, что на выселках живет.
Сначала Павел ничего не понял. У всех его погодков – по одному отцу, одной матери, – почему у него две? Но ведь сказала же почему-то мама Паша эти непонятные слова; значит, надо их разгадать, додумать…
Через какое-то время она сказала опять:
– Хочешь, сходи к ней.
Мама Паша («а ведь я всегда звал ее так – мамой Пашей – сама так приучила», – мелькнуло в голове) не произнесла имени, но он понял, о ком речь. И пошел. По дороге вспомнил: когда они с тетей Марусей встречались на улице села, она всегда замедляла шаги, словно вот-вот остановится. Но не остановилась ни разу. Сейчас Павел припомнил еще и глаза тети Маруси: была в них виноватость, какая-то давняя, со временем не скудеющая, печаль.
…Дома была она одна – ни мужа, ни детей. Увидев Пашку, не удивилась, а только замерла на секунду, потом торопливо смахнула с табуретки пыль («как взрослому», – отметил про себя Пашка), сказала:
– Садись.
И встала у печки, скрестив на груди руки. Пашка уже пожалел, что пришел (Зачем? Все знают, что у него есть мама Паша, и он знает, и ничего ему больше знать не надо…), но тетя Маруся вдруг кинулась к загнетке, открыла чугунок, достала из него разваренных, пахучих картошек:
– Садись поешь.
Есть Пашка не хотел, но понял, что – надо. Сел за стол, деловито взял клубень…
С тех пор он стал бывать у тети Маруси часто. Ничего особенного друг другу они не говорили, но чувствовали: оба ЗНАЮТ. Она – что он ее сын, он – что она его мать.
…К Ольге он идет всегда мимо пруда, а за прудом…
За прудом сколько лет стоит правление колхоза, а чуть дальше за ним – мастерские, а по правую руку от них – МТФ. Вот это и есть, как говорится, результаты его труда. Результат жизни…
Сейчас все в развале. В правлении, правда, сидит баба, которую называют «управляющей», только чем это она, интересно, управляет, если от коровников и телятников остались одни остовы, если мастерские тоже наполовину уже разобраны? Вид у всего такой, словно тут фашист пролетел и после бомбежки оставил руины…
Среди праздных мыслей Павла была и такая. Тот, который все сотворил и запустил в действие – почему Он допускает, чтобы сотворенное разрушалось? Ведь это прямо не по-хозяйски, это просто какое-то неразумное расточительство – не сохранять все, что было соделано великими трудами. Или тут дело в том, что…
Павел даже остановился, настолько его поразила пришедшая в голову мысль: а может, Он-то тут как раз ни при чем? Он сотворил небо, землю, все, что растет и живет на ней. А коровники, телятники, дома, пароходы и самолеты, теперь вот и ракеты еще – это уже человеческих рук дело. И может, Он специально не вмешивается во все эти человеческие дела. Как родители не запрещают иногда самовольничать ребятенку: пусть, мол, сам убедится, чем может дело кончиться. И если так…
Э, да разве можно нам доверять?! Мы – только дай нам волю – такого натворим да наворочаем! Вон оно – все перед глазами…
Однако не слишком ли я разошелся? – упрекнул Павел сам себя. Одно доброе и разумное дело сейчас все-таки делается: в село ведется газ. Побежденный немец давно этим чистым видом топлива пользуется, а мы, победители, до сей поры от сажи чумазы…
Газопровод, от которого предполагается питать село, прошел почти рядом, и сельский глава, председатель сельсовета по-старому, бегает по домам, рассказывая народу, как им повезло («по дешевке газ проведем!»), агитируя поскорее сдавать денежки на проект и на трубы. Ну и народишко засуетился: кто ссуду берет, кто – попросту – взаймы просит, кому дети да внуки помочь обещают. Он, Павел, тоже думку заимел: грех не воспользоваться возникшей оказией; значит, надо рублишки того… один к одному собирать. Прошло то время, когда все за счет государства делалось, – теперь государство само то и дело в карман своих граждан ныряет. Так что – один к одному… Чему-чему, а бережливости жизнь его научила.
Жизнь – она вообще учитель хороший. Только не скоро – ох, не скоро ее уроки он научился понимать!
Про то, что мама Маша жила в их доме, он узнал перед самой войной – «добрые» люди шепнули. «Жила, жила – пока ты на свет не появился. А сразу после этого Федор Кузьмич купил сироте дом на выселках»…
Шел ему тогда четырнадцатый год. На девчонок стал поглядывать. И стала его мучить мысль: как же так? Если мама Маша – настоящая его мать, то – как же… каким образом… все они уживались, пока Мария жила у них?
Отец что – совсем не любил мать? А как она все терпела?!
Стал к ним приглядываться. Наблюдать. Да только что у деревенских супругов увидишь? Встали, поели – и за работу. Ну, наливает с утра мать щей (отец три раза в день ел щи, ничего другого не хотел и не просил):
– Иди, Федор, ешь.
Сама тут же, какие-то дела делает. Иногда обронит что-то вроде:
– Ночка-то наша…
– Еще три дня проходит. Не переживай…
Посторонний не поймет, о чем речь, а им все понятно – корове скоро телиться. Перемолвились – и опять молчат.
Вот так же, когда началась война… Отец вернулся с военкомата, куда его вызвали повесткой, и мама Паша встретила его молча. Только глазами ела. Отец не стал томить:
– Радуйся, мать: староватым для войны признали. А из бригадиров перевели в председатели.
Кто ж думал тогда, что это ничуть не слаще? Радовались, что из дома не уйдет, дома будет…
Зимой
