Не знаю, представляете ли вы, что значит сидеть в предварилке без помощи с воли. Вы ведь удачливый. Как говорится, родились под счастливой звездой...
Он попытался заглянуть в глаза Кравчинскому, но тот сидел, низко опустив голову, непривычно ссутулившись. Неузнаваемый силуэт в полумраке грязной харчевни.
— И еще одна существенная подробность — он не давался фотографироваться.
— Разве это возможно? — чуть слышно проронил Степняк.
— А то как же! Делайте гримасы, всякие там рожи, и карточка получится шевеленная. Родная мать не узнает. Но следователи не сдавались. Не поверите, что они придумали — четыре жандарма держали за голову Оболешева, а он...— для большего эффекта Гуденко остановился и отхлебнул из кружки,— он высунул язык и зажмурился. И получились на снимке четыре здоровенные пятерни, а между ними голова повешенного. Провиденциальный снимочек, как бы предваряющий приговор суда.
— Вы врете! — закричал Степняк. — Оболешев не был казнен! Я слышал...
— А разве я сказал, что казнен? Я только о приговоре. А до него Оболешев почти два года просидел в предварилке. И все два года его пытали допросами, а он не открывался. Пустили в ход козырного туза. Говорят, что сам диктатор Михаил Тариелович Лорис-Меликов соизволил посетить его камеру, не побрезговал. Обещал помилование, если откроется, дал неделю на размышление. Из-за этого и назначенный суд на неделю отложили. Уж очень не хотелось разочаровать государя императора, что не пойман преступник. Однако Сабуров-Оболешев не поддался на уговоры ласкового диктатора, тот взбеленился, пригрозил виселицей, но не испугал. Тайна не была раскрыта. И представьте, суд вопреки всем статьям и законам, карающим за подделку заграничных паспортов несколькими годами каторги, приговорил Оболешева к смертной казни. Никто не мог понять причину такой вопиющей несправедливости. Повторяли навязшую в зубах фразу, что в нашей стране закон что дышло — куда повернули, туда и вышло. Но тут случился маленький поворот судьбы Оболешева. Объявился его родной брат, кавалерийский офицер, и опознал своего единокровного. Спрашивается, за что же его на перекладину? Сенат заменил смертную казнь двадцатилетней каторгой. Каково милосердие? Помню, у нас в полку один штабс-капитан любил говорить: лучше конец без мучений, чем мучения без конца. Впрочем, конец мучениям несчастного Оболешева пришел довольно скоро. Он ведь чахоточный был. Тщедушный, слабогрудый, скончался через несколько месяцев после суда в Трубецком бастионе.
Он повернулся и, глядя во тьму опустевшей харчевни, сказал:
— Так кто же, по-вашему, виноват в гибели неповинных?
Огненный глаз
— «Ощёрых дней сухая меледа»... «Ощёрых дней сухая меледа»...
— Что ты бормочешь, Сережа? — спросила Фанни.
— Так. Вспомнилось.
К нему привязалась строчка, вычитанная когда-то в тощем сборничке стихов полуграмотного тверского кун чика, насмешившая бессмыслицей, подбором нелепых слов. Забылась. А теперь вдруг возникла, назойливо вертелась на языке и стала казаться полной тайного, неразгаданного смысла, как нельзя более подходящего к дням этой мутной, слякотной зимы. А меж тем дни эти снова были полны радостной кипучей деятельности.
С удвоенной энергией он ринулся в хлопоты по изданию новой газеты «Земский собор». Идея земского собора возникла года два назад. Он призывал к созыву его во время голода, охватившего Россию в 1892—93 годах в своей брошюре «Чего нам нужно?». Только обдуманное, взвешенное решение всенародного собрания — земского собора — будет выходом из национальной катастрофы, писал он тогда. И его призыв находил отклик у многих.
Среди русских эмигрантов, рассеянных в Европе и Америке, существовало множество кружков и течений, так же как и среди либеральных кругов в России, но большинство из них были готовы поддержать мысль о созыве всенародного и полномочного парламента — земского собора. Однако осуществление идеи невозможно.
Но если нельзя созвать в деспотической, разоряющейся стране земский собор, то можно создать газету «Земский собор», которая вместит в себя мнения всех оппозиционных сил в России и за границей. Издавать газету должен был Фонд вольной русской прессы. В ней дали согласие сотрудничать русские и английские писатели и публицисты, Плеханов, по-прежнему живший в Швейцарии, Георг Брандес — датский литературовед и публицист, Лафарг и многие другие. Предполагалось широко освещать наболевшие вопросы русской общественной жизни, проблемы русского и международного революционного движения. Надеялись, что впервые предприятие Вольного фонда будет поставлено на широкую ногу. Русские либералы обещали газете субсидию в десять — двенадцать тысяч ежемесячно.
После ошеломившего его разговора с Гуденкой в харчевне у моста Ватерлоо жизнь его как бы раздвоилась. Теперь это была не прежняя ностальгия, где милые сердцу воспоминания о бурной юности перемежались со смутным ощущением невольной вины перед товарищами. Теперь эта вина как бы выкристаллизовалась и не давала забыть о себе.
Что же двигало Оболешевым, этим хилым, слабогрудым, тихим юношей, во время двухлетнего запирательства в доме предварительного заключения? Желание навсегда похоронить имя убийцы Мезенцева? Дать ему время скрыться, а затем снова ввергнуться в очередное предприятие? А может, просто предоставить ему возможность выжить, существовать, наслаждаться жизнью? Умереть в Трубецком бастионе, чтобы тот, другой, почти незнакомый, счастливый, удачливый, мог радоваться солнцу, ветру, любимой женщине, любимой работе, любимым друзьям, своим успехам?..
Он пытался бороться с собой. К черту рефлексию! Все это домыслы подлого Гуденки. Он просто хотел во что бы то ни стало отомстить за свой провал и чутьем угадал уязвимое место. Все могло быть иначе. Меняются времена, меняются поколения, меняется поведение людей.
Услужливая память подсказывала долгие ночные беседы с Короленко, приезжавшим в Лондон. Это были даже не беседы — размышления писателя вслух. Находившись за день по лондонским улицам, паркам, дворцам, музеям, пытаясь вникнуть в чуждую, еще недоступную жизнь, к вечеру придя к Степняку, он говорил о России, вспоминал годы ссылки. Слушая его рассказы о случайных встречах в пересыльных тюрьмах, на этапе, Степняк думал тогда о том, что нет неинтересных людей. Неинтересны только те, кому ничто не интересно. Рассказывал Короленко и о новом типе молодежи, появившемся в начале восьмидесятых годов. Среди них был и некий Петя Попон неказистый, белобрысый курносый мальчик с неотразимым чувством юмора и детской отвагой. Его припутали в свое время к делу, связанному с убийством провокатора Рейнштейна. По этому делу была создана специальная комиссия. Расследованием занимались высокие чины, и один из подследственных молодых людей не то чтобы оказался предателем, но счел своим долгом дать самые откровенные показания и таким образом впутал в дело и правых и виноватых. Когда Попову предъявили на комиссии протокол этих показаний и потребовали чистосердечных признаний, он ответил, что еще
