Малиновская, связанная с лицами, виновными в смерти генерала. Представляете? Афронт для третьего отделения полный. Сам император всея Руси, пребывающий в далекой Таврии, оказался лучше осведомленным о месте жительства преступников, чем те, кому это знать надлежит.
Гуденко передохнул и посмотрел на Степняка, проверяя, достаточный ли эффект произвели его слова. Тот сидел, немного отодвинувшись от стола, опершись двумя руками на трость, упираясь подбородком в сложенные руки. Лицо его было непроницаемым и показалось Гуденке даже сонным.
— Маленький, можно сказать, ничтожный реванш полковник Селиверстов взял на том, что адрес оказался неверным. Не в Царском Селе жила в то время Малиновская, а на Обводном канале. О чем спустя два дня была и послана депеша в Ливадию, а кстати, в ней же сообщалось, что особа эта взята под наблюдение. Это уточнение не спасло Селиверстова от недовольства царя, и впоследствии он утвердил на должность Мезенцева не его, а Дрентельна. Но тайна осведомленности обитателей Ливадийского дворца вскоре открылась. В. ящичке хранилась эта тайна. Знаете, на Зимнем есть известный ящичек для просьб и жалоб? Вот туда-то опустил некий аноним свое послание. И самое интересное, что до события с Мезенцевым ему и дела не было. Вот как российский обыватель относится к вашим подвигам.
Он посмотрел на Степняка в надежде вызвать у него взрыв негодования или хотя бы возражение, но тот по-прежнему хранил молчание. И, несколько разочарованный, Гуденко продолжал:
— Загадочный этот аноним сводил какие-то непонятные счеты с Малиновской, а еще больше — хотел насолить ее приятелю Николаю Федоровичу Анненскому, известному в Петербурге либеральному деятелю, к тому же женатому на родной сестре печально известного Петра Ткачева. Насколько я понимаю, тоже из вашей братии? Друг и последователь Нечаева?
— Плохо вы понимаете. Во всем разбираетесь плохо, кроме интриг в жандармском управлении,— вяло заметил Степняк.
Теперь он слушал Гуденку с ощущением человека, как бы вернувшегося с того света и узнающего, что случилось после его смерти. Это была смесь изумления, разочарования, любопытства и отвращения.
Гуденко неторопливо отхлебнул из кружки и снова начал:
— После загадочного послания пошли поголовные аресты лиц, находившихся под наблюдением. Малиновскую сначала не трогали, рассчитывали накрыть у нее целое сборище, но выдержки не хватило. Как же! Сам царь следит за ходом дела. Устроили у рисовальщицы обыск, а жившая у нее на квартире Коленкина, тоже из ваших, поторопилась и два раза выстрелила в жандармского подполковника, разбиравшего бумаги. Вы ведь на этот счет простые: судьба — индейка, а жизнь — копейка. Но девица промахнулась, пистолет не кинжал. Естественно, обеих в кутузку. Потом до Адриана Михайлова добрались, того самого, что у вас кучером был. Надо думать, что этого деятеля вы не могли забыть. И дальше ниточки потянулись — взяли Оболешева, что жил под фамилией Сабурова и фабриковал для вашего брата заграничные паспорта. Загадочный аноним не прекратил свои доносы и сообщил в следующем письме, что среди арестованных за последнее время находится и убийца Мезенцева — Кравченский. Надо сказать, что во всех письмах ваша фамилия перевиралась именно таким образом. Не обидно ли? Нынче вашу фамилию вся Европа знает, ну пусть псевдоним, а Александр Второй, император всея Руси, так и отдал богу душу, считая вас каким-то Кравченским.
— Прекратите! — брезгливо поморщившись, пробормотал Степняк.
— Аноним этот много напутал, — будто не расслышав, продолжал Гуденко.— Он забрасывал письмами Ливадию и настойчиво утверждал, что среди арестованных находится Кравченский. Спросите, зачем ему нужно было это? А вот зачем. Письма он писал, чтобы напакостить своим недругам — Анненскому, Малиновской, припутал еще какого-то Зиновьева, будто бы работавшего в третьем отделении и выдававшего секретные сведения возмутителям спокойствия. До Кравчинского ему дела не было. Он его знать не знал, в глаза не видел, но понимал, что это главная приманка для жандармов. А третье отделение, слепо доверившись царскому корреспонденту, безуспешно искало вас среди арестованных. Наконец их выбор пал на Сабурова. Он единственный из всех подследственных не открывал своей фамилии — Оболешев. Умные головы и решили, что за Сабуровым и скрывается Кравчинский. Ну а что Сабуров небольшого роста, тщедушный шатен с гладкими волосами, а вы, даже по сбивчивым описаниям очевидцев, эвона какой богатырь — это никого не волновало. Помилуй бог! Царь считает, что Кравчинский в застенке, а он, видите ли, любуется на Женевское озеро! Впрочем, это для красного словца. Тогда ваше местопребывание еще не было известно.
— Хотел бы я знать, сколько в вашем рассказе правды, а сколько для красного словца? — спросил Степняк.
Он защищался не от Гуденки, а от самого себя, потому что с каждой подробностью убеждался в полной достоверности его рассказа. А верить ему не хотелось.
— Не думал я, что вы такой недоверчивый. Ну судите сами, зачем мне увлекать вас своим красноречием? Тут, как поется в одном романсе, «не одно воспоминанье, тут жизнь заговорила вновь». А жизнь, сами знаете, страшная штука.
Он посмотрел на Степняка с нескрываемой злобой, но тут же опустил глаза, взялся за бутылку, поглядел на свет, много ли осталось. Почему-то пополоскал в ней эль, налил в кружку, но пить не стал.
— Так вы сказали, что мало знали Оболешева? Трудно поверить.
— А вы и не верьте. Я не собираюсь вас ни в чем убеждать.
Но Гуденко уже не обращал внимания на реплики собеседника, он подходил к самому пику своего рассказа, предвкушая эффект и отдаляя его, чтобы полнее насладиться финалом.
— А впрочем, пожалуй, и можно поверить, что вы и не знали этого рядового вашей революционной армии. Что я говорю — рядового! Начальник паспортного бюро должен считаться по меньшей мере штабс-капитаном. Но все равно против него вы-то — полный генерал. Еще бы! Освободили отечество от злейшего врага свободы. Надо думать, что Оболешев-Сабуров так о вас и понимал. Для чего ему скрывать свое настоящее имя, если бы он не понял из прозрачных намеков следователей, что в нем подозревают Кравчинского? Вел он себя геройски, подобно христианскому мученику. Вы не представляете, на какие ухищрения шли следователи. Известно было, что Сабуров человек одинокий и никаких передач и писем не получал. Так изобразили, что будто некий арестованный, уже выпущенный на свободу, передал для него двадцать пять рублей. Как говорится, на табак и на чай. Надо было только расписаться в получении суммы, а там уж жандармские графологи разобрались бы, чья рука сделала свой росчерк. Оболешев отказался от денег, лишь бы себя не обнаружить.
