Дела по обвинению в жестоком обращении с крепостными дают уникальную перспективу для оценки роли тендерных факторов во взаимодействии помещиков с судебными властями. Многие историки в XIX в., невзирая на свидетельства об обратном, делали широкие обобщения на основании нескольких нашумевших случаев и в итоге заключали, что женщины по своей природе склонны тиранить подвластных им людей. Труднее установить, как относились к помещицам официальные власти: есть ли причины считать, что они были расположены воспринимать обвинения против помещиц более серьезно, чем жалобы на мужчин дворянского звания? Чаще ли женщины сталкивались с сопротивлением непокорных крестьян, чем мужчины? А когда помещицу привлекали к ответственности за немотивированные наказания крестьян, то исходили ли жалобы на нее от пострадавших или от родственников самой барыни, задумавших завладеть ее поместьем?
Если мы сравним, сколько мужчин и женщин проходили по таким делам, то увидим, что доля помещиц, обвиненных в дурном обращении с крепостными, вполне соответствует проценту имений, находившихся в женских руках в первой половине XIX в. Секретный департамент, учрежденный Павлом I для рассмотрения крестьянских прошений, в 1797—1798 гг. заслушал 45 дел о жестоком обращении, и лишь в 5% из них участвовали помещицы. В документах Московского дворянского собрания сохранилось 109 жалоб на притеснения крестьян со стороны владельцев за 1794—1846 гг., из которых 65 (60%) было подано на помещиков-мужчин и 44 (40%) — на женщин.[201] Садизм, проявляемый прекрасным полом, в XIX в. сильнее щекотал нервы современников, в то время как суровость и равнодушие к крестьянам были в равной мере присущи помещикам и помещицам.
В последние десятилетия перед отменой крепостного права чиновники, вероятно, разделяли нелестное мнение историков о женской натуре. В докладе о положении крестьян накануне реформы А.В. Головнин отметил, что помещицы «упрямее… и, к сожалению, …бессердечнее» помещиков. Другой чиновник писал, что «женщины превосходят мужчин в жестокости и отличаются изобретательностью наказаний». Впрочем, когда крестьяне приходили в уездные суды с рассказами о том, как их притесняют и морят голодом, чиновники не делали различий между владельцами-мужчинами и женщинами. Чтобы проверить истинность обвинений, предводитель дворянства несколько раз наведывался в имение подозреваемого или подозреваемой и искал признаков физического насилия над крепостными. Кроме того, он собирал сведения о его поведении у соседских помещиков и их крестьян. Если эти показания говорили о том, что находящийся под следствием землевладелец в самом деле обижал своих крестьян, тогда его или ее имение незамедлительно бралось в опеку. Многим из таких владельцев запрещалось распоряжаться своими владениями и даже посещать их, хотя они получали некоторую сумму на содержание из доходов с этих имений.
Такие наказания кажутся мягкими в сравнении с пожизненными ссылками, к которым приговаривали дворянок в XVIII в. Даже помещики, причастные к гибели своих крестьян в результате беспощадной порки, не лишались дворянства и не высылались в монастыри[202]. Так, в 1826 г. в Курской губернии некто Денисов и его жена были обвинены в убийстве одного из своих крестьян, но оба отделались всего лишь высылкой из имения. Такое же наказание назначили помещице Мистровой в Тверской губернии в 1841 г.: после жестокого избиения крепостной женщины, которая вскоре умерла, ей запретили жить в своем поместье и приговорили к двум месяцам тюрьмы. Дворянства же ее не лишили.
Материалы рассмотрения дел провинившихся помещиков в дворянских собраниях и центральных органах власти не оставляют сомнений в том, что больше всего беспокоил чиновников, искавших признаков «жестокого обращения с крестьянами», «мотовства и расточительности» или безнравственности («неприличное поведение», «неблаговидная или развратная жизнь»), не пол преступника, а его или ее принадлежность к дворянству. Этот мотив отражался и в жалобах, адресованных властям. То и дело суть обвинений, изложенных в прошениях и в официальной переписке местных и центральных органов власти, сводится к тому, что обвиняемый виноват в недворянском поведении. В 1839 г. Сызранское дворянское собрание спорило, изымать ли имение у лейтенанта Шильникова за его пьянство и поведение, «неприличное званию дворянина». Докладывая об ужасных поступках Александры Тютчевой, волоколамский уездный предводитель дворянства писал, что она так быстро промотала свое наследство, что осталась без крыши над головой. Несмотря на свое благородное происхождение, продолжал он, она потеряла всякий стыд и ради пропитания опустилась до крестьянской работы. Власти сделали выговор помещице Нарышкиной за плохое управление делами дочери во время опекунства над ее имением. Предводитель, докладывавший по делу, отметил, что Нарышкина пользуется репутацией, «унижающей дворянское достоинство». Словом, во многих из этих дел звучит рефрен, что обвиняемые виноваты не в поведении, которое не пристало их полу, а в поступках, недостойных всякого, кто носит звание дворянина. За измену своему социальному статусу помещика лишали одной из его существеннейших привилегий — права распоряжаться своими землями и крещеной собственностью.
Если имение брали в опеку, то назначенные к нему попечители отвечали за управление хозяйством и за представление отчетов о доходах и расходах в Дворянскую опеку. Чаще всего в руках попечителей эти имения приносили не больше дохода, чем у своих владельцев. Дворяне, лишенные права управлять поместьями, горько сетовали на управленческие «таланты» опекунов. Крестьяне же, со своей стороны, зачастую предпочитали власть собственного помещика хозяйствованию неизвестных им попечителей[203]. Крестьяне деревни Каменки Богородского уезда просили местного предводителя дворянства освободить поместье их владельца Королькова от опеки. Они перечисляли множество выгод житья при Королькове: он за свой счет отстроил крестьянские дома, когда часть деревни сгорела, построил у себя в поместье завод, дававший им заработки, а во время голода 1839 г. раздавал зерно нуждающимся. Как ни странно, в переписке между предводителем и военным губернатором не упоминается, в чем именно провинился Корольков. Хотя предводитель не видел причин не пойти навстречу просьбе крестьян, поскольку считал, что «опекун никогда не может так свободно действовать на пользу крестьян, как сам их настоящий владелец», московский губернатор ответил, что не может изъять имение из-под опеки. В 1852 г. с подобным прошением обратились крестьяне, принадлежавшие Екатерине Григорьевой. Как и крестьяне Королькова, крепостные Григорьевой хвалили свою барыню за то, что она помогала им при неурожаях и покупала для них скот; попечитель же, напротив, не был «настоящим хозяином имения» и не обладал правом оказывать им подобную помощь. На этом основании предводитель, сочувствуя крестьянам, рекомендовал освободить имение Григорьевой из-под опеки, несмотря даже на то, что нашел ее владения в большом расстройстве.
