А его гордый отец напыжился и сказал:
— Это неправда, Офер и дома хорошо себя ведет, помогает мне и работает по дому, а кроме того, у него есть хобби. Расскажи ей, — добавил он, повернувшись к сыну.
— Оставь, папа.
— Расскажи, расскажи, — настаивал отец. — Расскажи учительнице, какое у тебя хобби.
— Не нужно, папа. Это не имеет никакого отношения к школе.
— У Офера есть фотолаборатория, — гордо сообщил Хаим. — Он проявляет, и печатает, и вообще проводит там чуть не весь день.
— Ты только сейчас надумал? — спросила я. — Во всем мире уже переходят на цифровую съемку.
Офер так и загорелся:
— У нас дома, учительница Рут, нашлась масса старых пленок и негативов, которые остались от папиного дедушки, и я уже кое-что проявил и напечатал. А мама уговорила папу отдать мне наш старый сарай под темную комнату и дать денег, чтобы купить все химикалии, и бумагу, и бачки, и увеличитель. Я выбросил из сарая весь хлам, и смотрите, что я там нашел, учительница. — Он вытянул ноги. — Вы видели когда-нибудь такие сапоги? Правда, красивые?
— Очень красивые, — сказала я. — Но немного старые, нет?
— А мне нравится. Правда, пришлось немного их почистить и смазать. Вот только это пятно ни за что не хочет сходить.
— Я говорил ему, — сказал Хаим. — Это пятно от крови.
— Папа говорит, что это были сапоги его дедушки, — продолжал Офер, — но потом, когда я напечатал старые негативы, — он посмотрел на отца, — я увидел на одном из снимков эти же сапоги на ногах у кого-то другого. — Он вынул из кармана рубашки снимок: — Видите этих трех парней? Это папин дедушка Ицхак, справа. А этот слева, это Зеев Тавори, ваш дедушка, еще с двумя глазами, видите? А сейчас — вот они, те сапоги, которые я сейчас ношу. На ногах у третьего парня, пониже, который стоит между ними. Я специально взял с собой эту фотографию, чтобы вы мне помогли. Может быть, вы знаете, кто это?
— Нет, — сказала я, и вся кровь во мне застыла и превратилась в лед. — Почему бы тебе не спросить своего отца?
— Он спрашивал, но я не знаю, — сказал Хаим.
— Может быть, вы спросите своего дедушку? — попросил Офер.
— Оставь мне этот снимок, и я спрошу его.
Я показала снимок дедушке Зееву.
— Ты выглядишь немного странно с двумя глазами, — сказала я.
Он не ответил. Долго смотрел на фотографию и не сказал ни слова.
— Тебя и Ицхака Маслину я узнаю, но кто это? — спросила я и указала на невысокого парня в сапогах.
Он спросил, откуда у меня эта фотография, и когда я сказала свое «не важно», он сказал:
— Это, наверно, семья Маслины, подонки, это они тебе принесли. От кого еще ждать такой мерзости!
— Так кто этот парень? — повторила я свой вопрос.
Дедушка Зеев молчал. Он не любил, когда слишком много говорили об определенных событиях и определенных временах его жизни.
— Так кто же это? — еще раз спросила я.
— Он был нашим соседом здесь в первые годы.
— И что с ним случилось?
— Он покончил с собой. У нас тогда трое покончили с собой за один год. Было очень трудно.
— Я знаю эту версию самоубийств, дедушка, — сказала я.
— Если знаешь, зачем спрашиваешь?
— Как его звали?
— Кого?
— Этого парня, который покончил жизнь самоубийством, того, что посередине. Перестань притворяться.
— Нахум. Нахум Натан или Натан Нахум, я уже не помню.
— Так как же его сапоги попали к моему ученику Оферу, правнуку Ицхака Маслины?
Он поднялся.
— Я что, отвечаю в этом поселке за обувь? Здесь был английский полицейский, и он тоже подтвердил, что это было самоубийство.
Я рассказала Оферу, что он носит сапоги человека по имени Нахум Натан, который покончил самоубийством много лет назад, и сказала, что теперь у меня тоже есть просьба. К нему.
— Все, что вы попросите, учительница.
— Если среди твоих негативов попадутся еще какие-нибудь снимки членов моей семьи, сделай мне, пожалуйста, копии, особенно если это будет что-то, связанное с моей бабушкой Рут.
— Хорошо.
И тут я решилась.
— И еще маленькая просьба, — сказала я. — У меня есть старый пленочный фотоаппарат. Сейчас им уже никто не пользуется, но, может быть, там осталась заснятая пленка. Ты можешь вытащить ее и проявить для меня?
— Конечно. Я могу попробовать.
— Я тебе заплачу.
— Ну вот еще. — Он улыбнулся. — Я заключу с вами обменную сделку, учительница.
У меня разгорелись щеки. Я почувствовала, что краснею.
— Вы сказали, что у вас уже никто не пользуется этим старым фотоаппаратом. Так отдайте его мне.
— Он твой, не о чем говорить.
— Так договорились?
— У меня есть еще одно условие, — сказала я. — Я хочу быть с тобой в темной комнате, когда ты будешь это делать. Я хочу видеть.
— Нет проблем. В субботу?
В субботу, когда я пришла к ним с фотоаппаратом в руках, напротив их дома стояли две машины того сорта, который у нас до сих пор называется «гости из города». Мири и Хаим сидели под своим пеканом с двумя парами гостей, угощая их орехами с дерева, как у нас обычно угощают гостей из города. Угощают и говорят: «Ешьте, ешьте, это с нашего дерева», — что на нашем языке означает: «Ешьте, пожалуйста, и ешьте как можно больше, потому что у нас у самих эти пеканы уже лезут из всех отверстий, а выбрасывать жалко».
Кстати, Варда, вам, как специалистке по истории еврейских поселений, стоит знать, что для этого мы и приехали в Страну Израиля, и высушили здесь болота, и воевали, и пахали, и строили, и воздвигали, и так далее — именно для того, чтобы в конечном счете еврейский народ мог сидеть «каждый под виноградником своим и под смоковницей своею»[122]и объедаться пеканами.
— Мне почему-то кажется, Рута, что вы все время пытаетесь меня поддразнить, но продолжайте, меня это не задевает.
— Я вошла во двор Маслины с фотоаппаратом в руках. Мири Маслина встретила меня кислой гримасой, но Хаим поднялся мне навстречу, и их приторная семейная улыбка буквально стекала ему на подбородок.
— Какая гостья, чему обязаны? — А гостям сказал: — Это Рута Тавори, учительница нашего Офера. Она живет в соседнем доме и никогда не заходит проведать соседей. Посмотрите на нее. Во всех школах в вашем Тель-Авиве нет такой учительницы. — И крикнул: — Офер, иди быстрее сюда! К тебе важная гостья!
