– Ich will regieren!
Практичная немка понимала, что жить прошлым нельзя – надо подумать о будущем, и чем раньше, тем лучше!
Наконец-то, между шестью и семью часами утра, Мария Федоровна и Елизавета отправились в Зимний дворец. Там Елизавета увидала нового императора лежавшим на диване – бледного, расстроенного и подавленного. Приступ мужества сменился у него новым приступом слабости, изрядно затянувшимся.
Граф Пален был при нем, однако при появлении Елизаветы Алексеевны низко поклонился ей и удалился к окну, делая вид, что не слышит разговора супругов.
Александр бормотал, хватая руки жены своими ледяными, влажными пальцами:
– Я не могу исполнять обязанности, которые на меня возлагают. У меня нет сил, пусть царствует кто хочет. Пусть те, кто исполнил это преступление, сами царствуют!
Елизавета покосилась на Палена, стоявшего в амбразуре окна, и увидела, как тот передернулся. Конечно, она не могла знать, о чем именно он думает, что вспоминает, однако почувствовала, как глубоко оскорблен этот человек – оскорблен за себя и за тех, кто обагрил руки в крови ради Александра, ради ее слабохарактерного супруга. Она поняла, что время ей проявить женскую слабость еще не настало. Ей предстояло быть сильной за двоих – и за себя, и за мужа.
И Елизавета начала говорить, шептать, увещевать, твердить – предостерегать Александра от тех ужасных последствий, которые могут произойти от его слабости и необдуманного решения устраниться. Она представила ему тот беспорядок, в который он готов ввергнуть свою империю. Умоляла его быть сильным, мужественным, всецело посвятить себя счастью своего народа и смотреть на доставшуюся ему власть как на крест и искупление.
– Крест и искупление… – повторил Александр, несколько оживая. – Да, это мой крест, который я буду нести до смерти! Все неприятности и огорчения, какие мне случатся в жизни моей, я буду нести как крест!
Он приподнялся и спросил Палена, что происходит за дверью, что там за шум.
– Войска и все остальные принимают присягу вашему величеству, – торжественно ответил Петр Алексеевич, старательно убирая из взгляда всякое выражение, хотя ему хотелось смотреть на императрицу с обожанием, а на императора – с презрением.
«Ну, может, он вовсе не поправится?» – подумал граф, впрочем, без особой надежды. И как в воду смотрел: слабость Александра вернулась после того, как он встретился с матерью. Да еще вдобавок через несколько дней из Венгрии пришла весть о кончине великой княгини Александры Павловны, ставшей женою правителя венгерского и умершей первыми родами.
Если кого-то и сразило такое совпадение несчастий, то отнюдь не Марию Федоровну. Еще Павел не был погребен, а она уже распоряжалась обо всем необходимом в подобных случаях, хотя сын из сострадания избегал ее отягощать. Ничего, это были для нее отнюдь не тягостные хлопоты! Мария Федоровна объявила среди погребальных хлопот, что не желает расставаться со своим штатом императрицы, не отдаст ни единого человека, а вскоре вытянула из сына согласие, что придворные будут одинаково служить и ей, и ему.
Несколько дней спустя после восшествия на престол император Александр произвел во фрейлины княжну Варвару Волконскую, ставшую затем и первой фрейлиной. По обычаю, она получила шифр (бриллиантовый вензель с инициалами императрицы, носимый фрейлинами на плече придворного платья) его супруги, и одновременно новый шифр получили все фрейлины, числившиеся при императрице Елизавете. Когда Мария Федоровна узнала об этом обстоятельстве, столь обыкновенном в подобных случаях, она истерически потребовала от сына, чтобы отныне статс-дамы и фрейлины получали шифры с вензелями обеих императриц, что было вещью неслыханной и даже смешной с точки зрения мирового придворного этикета, однако в то время мать всего могла добиться от своего сына, и она дала себе слово не упустить случая. Стоило Марии Федоровне воскликнуть трагическим голосом: «Саша! Скажи мне: ты виновен?!» (имелось в виду в гибели отца) – как император становился мягким воском в ее руках. В одну из таких минут она и добилась от него удаления из Петербурга и вообще с политической арены графа фон дер Палена…
Сделано это было под предлогом инспекционной поездки в Лифляндию и Курляндию, однако Пален не обольщался. Строго говоря, ни для кого не была секретом холодная, лютая ненависть вдовствующей императрицы к графу. Столь сильное чувство преследовало Марию Федоровну с того самого дня, как ей сообщили о смерти супруга. Почему-то именно Палена особенно сильно ненавидела она, хотя хитрый курляндец даже не присутствовал в спальне императора, которому тогда сначала предложили подписать отречение от престола и которого потом прикончили. Не явился туда – и все тут. То ли он не хотел марать руки в крови бывшего благодетеля, то ли сомневался в исходе дела – бог весть. Однако именно Пален все-таки был душою заговора, и вдовствующая императрица хотела – нет, жаждала! – если не крови его, то позора.
А главное, что и Александр ускользал из его рук, выжидая случая, чтобы окончательно освободиться от человека, которому был всецело обязан нынешним своим положением. И он с жадным вниманием выслушивал россказни о неких небесных знамениях, которые являлись там и сям, не просто порицая всевластного министра и осуждая его, но впрямую обвиняя в гибели Павла. Так, в одной из церквей вдруг появилась икона с надписью: «Мир ли Замврию, убийце государя своего?» С легкой руки госпожи Нелидовой слухи о чуде пошли гулять по всему Петербургу, и все те, кто не одобрял цареубийства, увидели в надписи прямой намек на роль, сыгранную Паленом. Он, впрочем, и в ус не дул, а распространителей слухов велено было сечь нещадно и прилюдно, чтобы воду не мутили. Затем Мария Федоровна поставила сына в известность, что ноги ее не будет в Петербурге, доколе там останется «сей гнусный интриган». Александр призадумался… А Мария Федоровна вызвала к себе митрополита Амвросия.
Этот человек возвышением своим был обязан покойному императору Павлу, которому не мог нравиться прежний митрополит Гавриил, любимец его матери Екатерины. Особенно любил Павел Амвросия за его приверженность Мальтийскому ордену и за покровительство расширению католических церквей в России. Павел называл это веротерпимостью, хотя нормальный человек назвал бы вероотступничеством. Но Павел не был нормален…
Однако вернемся к Палену. В один из воскресных дней, с особой торжественностью отслужив обедню в Никольском морском соборе, Амвросий в парадной карете подъехал к дому петербургского генерал-губернатора. Медленно вышел из кареты и долее обычного оставался у губернаторского подъезда, желая привлечь к себе как можно более внимания простого народа. Когда действительно огромная толпа прихлынула к подъезду губернатора, увидавши митрополита и желая получить его благословение, тот вошел в дом Палена. После обоюдных приветствий и разговоров о пустяках Амвросий объявил Петру Алексеевичу причину своего визита к нему и, взяв под руку, подвел к окну, из которого можно было видеть огромное скопище собравшихся людей. Амвросий своим густым, значительным голосом сказал графу, что советует ему как можно скорее оставить Петербург, если он не хочет быть растерзанным в клочки народом, который уже не скрывает своей ненависти к нему за его страшные деяния, и что стоит только митрополиту сказать два слова, как не останется в живых не только генерал-губернатор, но и сам дом его будет разметен по камешку.
