– Ваше величество…
Александр вскочил.
– Нет, – сказал он тихо, но твердо, – я не хочу, я не могу царствовать!
В ту же минуту ему сделалось дурно, он начал падать, и жена едва успела поддержать его.
Послали за лейб-медиком Роджерсоном, который констатировал: у государя нервические судороги, а в общем – ничего серьезного. Александр Павлович, по его словам, вполне мог выйти к солдатам.
Но еще долго Палену и Елизавете пришлось ободрять совершенно потерявшегося императора, чтобы он исполнил свой первый долг и показался народу.
– Ступайте царствовать, государь! – наконец почти приказал Пален.
Тогда Александр решился.
Какое-то время Александр молчком стоял перед солдатами Преображенского полка, и они недоверчиво и испуганно вглядывались в лица друг друга. Александру чудилось, что эти люди сейчас завопят:
– Какой он император? Он самозванец и убийца! Бей его!
И Александр ощутимо дрожал.
Солдатам казалось, что великий князь сейчас улыбнется и скажет со своим привычным, приветливым выражением:
– Да что вы, господа, это шутка!
Напрасно взывал Марин:
– Да здравствует император Александр Павлович!
Солдаты все чаще косились вверх, на окна дворца, как если бы ожидали, что на балконе появится сердитый Павел с поднятой вверх палкой и закричит, как кричал, бывало, разгневанный, на параде:
– Прямо, рядами… в Сибирь!
Наконец Палену неприметными тычками удалось сдвинуть оцепенелого Александра с места и погнать его к выстроившимся поблизости семеновцам. Этот полк считался как бы собственным полком великого князя, и тут Александр почувствовал себя полегче. К тому же непрестанный, настойчивый шепот Палена:
«Вы губите себя и нас! Очнитесь!» – начал наконец действовать на эту слабую натуру.
Александр принялся шевелить губами и повторять вслед за Паленом, сперва тихо, потом все громче и громче:
– Император Павел скончался от апоплексического удара. Сын его пойдет по стопам Екатерины!
Слава богу, грянуло «ура»: слова произвели ожидаемое действие. Пален смог перевести дух. Он посоветовал новому государю поручить начальство над резиденцией Беннигсену и срочно отправиться в Зимний дворец. Александр с облегчением кивнул.
По иронии судьбы, он поехал в плохой карете, запряженной парой лошадей, – той самой, которая была приготовлена по приказу Палена, чтобы везти Павла в Шлиссельбург, если он подпишет-таки добровольный акт отречения от престола. А впрочем, забота о карете могла быть неким обманным, успокоительным ходом генерал-губернатора… Ведь, как известно, нельзя приготовить яичницу, не разбив яиц!
За воротами тоже теснились войска. Завидев незнакомую карету, ей преградили путь.
– Здесь великий князь! – крикнул с запяток лакей.
Однако Пален, ехавший вместе с Александром, высунулся из окошка и провозгласил:
– Это император Александр!
И тотчас все без команды закричали:
– Да здравствует император!
Наконец-то в голосах слышались радость и облегчение. Батальоны бегом последовали за каретой в Зимний дворец, и Пален впервые увидел улыбку на устах того, кого он только что возвел на российский престол.
«Клянусь как перед Богом: или мы будем вместе царствовать, или…»
Странно: граф Петр Алексеевич даже в минуту торжества не сомневался, что какое-нибудь «или» еще наступит.
В это время Елизавета Алексеевна с помощью своей камер-фрау поспешно оделась и отправилась сообщить ужасное известие Марии Федоровне. У входа в комнаты бывшей императрицы ее встретил пикет и никак не хотел пропускать. После долгих переговоров офицер наконец смягчился и пропустил Елизавету, которая по дороге пыталась подобрать слова. Однако судьба смилостивилась над нею: Мария Федоровна уже знала страшную новость.
Разбуженная и предупрежденная графиней Шарлоттой Ливен, императрица, забыв одеться, бросилась к той комнате, где Павел испустил дух. Но ее не пропустили: над трупом теперь работали доктора, хирурги и парикмахеры, пытаясь придать ему вид человека, умершего приличной смертью. Здесь, в прихожей, и нашла свою свекровь Елизавета. Мария Федоровна, окруженная офицерами во главе с Беннигсеном, требовала императора. Ей отвечали:
– Император Александр в Зимнем дворце и хочет, чтобы вы туда приехали.
– Я не знаю никакого императора Александра! – кричала Мария Федоровна. – Я желаю видеть моего императора!
Она уселась перед дверьми, выходящими на лестницу, и заявила, что не сойдет с места, пока не увидит Павла. Похоже было, она не сознавала, что мужа нет в живых. Потом она вдруг вскочила – в пеньюаре и одной шубе, наброшенной на плечи, и воскликнула:
– Мне странно видеть вас не повинующимися мне! Если нет императора, то я ваша императрица! Одна я имею титул законной государыни! Я коронована, вы поплатитесь за неповиновение!
И опустилась на стул, шепча словно в забытьи на том языке, на коем всегда предпочитала изъясняться (даже к мужу обращалась, называя его Paulchen):
– Ich will regieren![17]
Эти слова то и дело вырывались у нее вперемежку с причитаниями по убитому Paulchen’y.
В комнате беспрестанно толпился народ. Люди приходили, уходили, прибывали посланные от Александра с требованиями к жене и матери немедля прибыть в Зимний, но Марья Федоровна отвечала, что уедет, лишь увидав Павла. Ей уже и отвечать перестали!
В ту ночь в Михайловском дворце вообще был ужасный кавардак. Елизавета, которая от усталости и потрясения была почти на грани обморока, вдруг ощутила, как кто-то взял ее за руку. Обернувшись, она увидела незнакомого ей, слегка пьяного офицера, который крепко поцеловал ее и сказал по-русски:
– Вы наша мать и государыня!
Она только и могла, что слабо улыбнулась этому доброму человеку и тихонько заплакала, впервые поверив: все, может быть, еще кончится хорошо и для нее, и для Александра, и для России.
Наконец спальня покойного императора была открыта для его жены и детей, которые уже все собрались вокруг матери. Войдя, Мария Федоровна пронзительно закричала, принялась рыдать и бить себя по лицу. Однако в обморок она не упала. И вообще все сошлись во мнении, что скорбь ее хоть и сильна, но выражена несколько аффектированно. Мертвого супруга она поцеловала с задумчивым видом и тотчас велела везти себя в Зимний дворец. Марья Федоровна поспешно прошла к дверям, более не оглядываясь на Paulchen’а, лежавшего в глубоко нахлобученной шляпе, чтобы скрыть разбитую голову, и до окружающих опять долетел ее мечтательный шепоток:
