Человек медленно шел домой. Он не смотрел по сторонам, не видел лиц прохожих, не слышал голосов. Он шел, едва переставляя ноги.
Но квартира пуста. Ларисы в ней не было.
Павел стоял у окна. За ним смеркалось.
— Когда вернется Лариса? Да и зачем она ему теперь? Чужая, разлюбившая баба! Ей дорог другой. Летела к нему, как на крыльях. Меня не увидела. Эх-х, бабы! Все вы одинаковы! Одно вам званье! — глянул на смятую раскладушку той, какую еще недавно считал женою.
— Птаха перелетная! Лгунья и стерва, негодяйка и дешевка! — пнул ногой раскладушку и, достав из стола тетрадь, вырвал лист, сел за стол.
Строчки ложились косо, словно в кривой усмешке. Ну да что с них взять? Главное ни то, как, а что написано в этом письме, последнем в человеческой жизни.
— Прощай! Я не проклинаю и не ругаю тебя! Ведь за свою ошибку я обязан ответить сам, Я виноват в том, что придумал тебя и принял грязную лужу за чистый родник. Я тонул в болоте твоих унизительных упреков и оскорблений. Ты пыталась подавить во мне художника и человека. Но меня нелегко согнуть, ведь я прошел плен. И тогда выдержал все. Не могу смириться с предательством. Оно безжалостнее пули… Не отрицай! Я видел сегодня, как ты подскочила к нему и уехала в его машине прямо от театра. Хотел порадовать, ведь мои картины взяли на выставку.
Их высоко оценили и признали. Деньги пусть получит мать! Перед нею единственной виноват. Пусть простит мне, мой родной человек! Я и там буду бесконечно любить ее одну.
— Не'обольщайся! Я ухожу из жизни не из-за тебя. Ты такой жертвы недостойна. Ухожу от самого себя. Я устал от собственных ошибок и коварства людей. Я не могу жить с вами под одной крышей и небом. Вы не умели быть друзьями и женами, вы стервятники. Жаль, что гибнут орлы.
Пашка вбил крюк на потолке, сделал петлю из веревки, стал на табуретку и увидел свысока светящиеся фары машин…
Лариска приехала уже за полночь. Дернула дверь. Открыла ключом, включила свет и увидела Павла, повисшего в петле. Он уже был мертв.
Глава 8. БАБА ПЕРЕЛЕТНАЯ
— Опять наш Бурьян со своей бабой разводится. Видите, ее комод и тряпки в кузов грузят. Значит, снова холостяком сделается, — скрипуче заметил Кузьмич, подойдя к мужикам.
— Надолго ли? Уж пятый раз разбегаются. Им не внове! Через пару месяцев опять помирятся! — хохотнул Толик, даже не повернув головы, добавил:
— Смешат, как две мартышки в цирке.
— А ну их к лешему, — отмахнулся Борис.
Никто из соседей мужиков не подошел к машине, чтобы помочь в погрузке.
— Пущай развлекаются лопухи, — сплюнул сторож магазина и отвернулся.
Для мужиков двора такое поведение к любому переезду было нетипичным. Когда соседу нужно помочь, никто не отсиживался. Помогали все, дружно. А тут не захотели. Хотя машину загружал сам Федька Бурьян, какого все горожане считали самым лучшим водителем.
Коренастый, плотный, почти квадратный, с круглой, стриженой наголо головой похожей на шар, он почти бегом таскал узлы и чемоданы, мешки и сумки, быстро передавал их через борт толстозадой, потной бабе и снова нырял в свой подъезд за вещами.
Смеркалось, когда Федька выехал со двора. Жену не взял в кабину, велел остаться в кузове. Та назвала Бурьяна лысым козлом и придурком, больше не успела ничего добавить, Федька лихо развернул машину, баба не удержалась, упала на пожитки, задрав кверху ноги, да так и поехала под громкий хохот мужиков-соседей.
Баба в кузове орала до хрипоты. Она ругала Федьку, на чем свет стоит, обзывала мужика так, что прохожие удивленно оглядывались на машину, спешившую по городским улицам.
Ленке было глубоко наплевать на всех, кто и что о ней подумает. Она хотела одного, как можно больше и сильнее досадить мужику, опозорить перед всеми, на целый свет. А потому, усевшись на узел, орала на всю глотку все, что влезло в голову.
Баба считала, что мужик ни за что обидел ее, оскорбил. Потому, вздумала отомстить ему хотя бы так, орущей глоткой, другого не было дано. Нащелкать человеку пощечин или вломить ему как хотелось бы, она не могла, хотя кулаки чесались.
Ленка знала, что ей обломится за такое. Еще при первом разъезде попыталась она достать Федьку в морду. Тот рассвирепел, приметив, куда прицелилась баба, и сходу поддел ее на кулак. Не рассчитал во зле, и влепил со всей силы. Баба, сделав тройной кульбит, влипла в угол, не дыша, и оставалась там до самого утра. Никто к ней не подошел, не помог встать, не дал глотка воды, не пожалел, и, конечно, не извинился.
Федька спокойно спал, отвернувшись к стене. Его не волновало, жива ли баба, может ее нужно отскрести от стены и от пола?
Ленка стонала, хотелось бабе, чтобы ей пожалели, но не тут-то было. Встав утром с постели, мужик умылся, сам себе приготовил пару бутербродов, запил их чаем и, одевшись, сказал уже с порога:
— Слышь ты, мандолина неумытая, если еще бухнешь, своими «клешнями» размажу по стене как клопа! Ни на что не гляну! — хлопнул дверью и ушел на работу.
Ленка мигом выкарабкалась из своего угла. Пошла к зеркалу, глянула на себя и заплакала. Вся рожа почернела и опухла. Глаз не видно, только узкие щелки. Нос расплылся, губы отекли, вывернулись. Самой на себя смотреть было страшно. Куда с такой рожей идти в магазин, из дома не выйти в этом виде. А голова болит несносно. Похмелиться бы! Но как и чем?
Ленка пошарила по карманам, в халате разыскала заначник и позвонила соседу, такому же алкашу как сама:
— Слушай, давай похмелимся. Я откидываюсь, так лихо! Шурши ко мне, родимый. Подлечимся оба. Не то сдохну!
Соседа Веньку уговаривать не пришлось. Тот пришел мигом и через десяток минут оба сидели за столом на кухне, разливали по стаканам водку, глотали нетерпеливую, горячую слюну. Ну, вот и все! Выпили одним духом не чокаясь. Не до церемоний и этикета.
Ленка квашеную капусту руками из миски гребет, пихает в рот, забыв о вилке. Венька хлебом занюхивает. Он уже успел позавтракать дома. И даже опохмелился, тройным одеколоном, какой жена называла «коньяк три косточки» и лечила им суставы. Но мужик никогда не отказывался от халявного угощения. Едва глянув на соседку, понял вмиг, почему сама не пошла в магазин за водкой. В таком виде кто ее обслужит? И пожалел бабу:
— Ну и уделал тебя Федька! Все рыло изувечил, падла! А спроси за что? Кому мы мешаем? Вот я к примеру! Тихо канал на своей койке. Никого не трогал. Плохого слова не брякнул. Спал, как младенец. А тут моя кадушка с работы приперлась. Рабочий класс возник, ёти его в качель. Ее озлило, что я не встретил, не встал перед ней на цирлах. Влетела в спальню фурией и давай меня месить еще не проснувшегося. А знаешь за что? За ерундель! Видишь ли, я на койку в сапогах лег, всего-навсего! Но ведь койка моя! Как хочу, так и ложусь. Мне сапоги не мешали. А бабе ни по себе стало. Ну, вот брехни по совести, стала бы ты Федьку за это колошматить?
