математики, единственная из всей семьи спасшаяся из гетто, долго пробиралась за город, где у семьи была «дача», уютный домик, построенный её отцом, инженером-железнодорожником. Пока добиралась, где пешком, где на повозках, волновалась: кто же ей на ночь глядя поможет сбить замок и открыть дверь?
Зря переживала: домик был приятно освещён, а знакомую дверь на её стук открыл их садовник Збышек – в майке, в домашних штанах, с масляными губами, продолжая что-то жевать. За его спиной виднелся знакомый длинный стол на кухне, за которым сидела большая чужая семья.
Збышек вышел на крыльцо, прикрыл за собой дверь и, привалившись к косяку, проговорил деловито и почти доброжелательно:
– Рутка, ты какого ляда припёрлась? Тебя что, не сожгли? Я сейчас по-доброму отпущу тебя живую. Но ещё разок явишься, задушу прямо тут, на крыльце, и закопаю в огороде под нужником. Никто не хватится, кому ты на хрен сдалась…
Зельда пересказывала эту историю, бледнея от ярости (они собирали у себя в кооперативе для Рутки деньги, помочь девочке на первое время), но всякий раз не забывала добавить, что плохих людей, конечно, много, но хорошие тоже встречаются.
На волне погромных настроений десятки тысяч польских евреев уехали в Палестину, где тоже было от рая далековато: не польская гопота лютовала, так арабские банды, не говоря уж о британцах, с этим их «мандатом» на Палестину, которые (тоже хорошенькие антисемиты!) при малейшей возможности не пускали к берегу корабли с еврейскими беженцами.
Однако для дальней и небезопасной поездки в те дикие края тоже требовались деньги, и немалые деньги, а откуда их взять?
«Нет, только не мы, – в ожесточении думал Ицик. – Куда нам ехать?! Сейчас, когда моя коллекция чуть ли не в двух шагах?! И как мы её перевезём, даже если б и захотели, это ж миллионы злотых!»
Кое-кто из тех, кто пошустрее, правдами и неправдами пробирались в Варшаву. В кармане своего чертовски элегантного бежевого плаща (из парашютной ткани, обнаруженной в подвалах вновь созданного кооператива, мать сшила ему плащ и щегольскую кепку, козырёк которой Ицик натягивал чуть ли не на глаза) он носил ключи от варшавского дома, ежеминутно готовый вскочить на подножку поезда и исчезнуть на какое-то время. Все деньги, которые ему удалось скопить в Бухаре, – а предусмотрительный и осторожный Амос денег так и не ссудил, – как-то сразу рассеялись по бесчисленным семейным нуждам; железнодорожные билеты же стоили целое состояние. Он не мог обобрать семью, не мог так огорчить маму! Значит, добираться до Варшавы надо было зайцем, на перекладных, убегая от контролёров, прячась от них, спрыгивая на случайной станции и дожидаясь – когда тот ещё придёт! – следующего состава.
Он не спал, постоянно думая о возможности добраться домой: проверить, всё ли на месте, для пущей надёжности, возможно, заколотить окна и двери вот такущими гвоздями; вёл себя так, будто отлучился из дому на час, но спохватившись, вернулся довершить начатое: завинтить покрепче, спрятать надёжнее… Будто от отцовой коллекции, от родного дома его не отделяли годы войны, лишений, высокие минареты Бухарского эмирата, рыжая глина Бухарского мазара, где лежал его отец, глухие заборы махаллей и сражения «гузар на гузар» на пустырях, заросших репеем… А главное, будто он и не слышал ничего ни о восстании в гетто и разгроме его, ни о поражении Варшавского восстания, ни о бомбёжках города, в масштаб которых он, вопреки рассказам людей, газетным снимкам и кадрам кинохроники, всё-таки не верил. Бомбили? Ну, бомбили. И взрывали – разумеется! – только что́ взрывали? Костёлы, дворцы, вокзалы, ну, оперу-филармонию, ну, заводы, мосты, железные дороги! Но на что им сдалась паршивая улица Рынкова?! Вот она-то и осталась. Она – в порядке, он уверен, она целёхонька, и дом их, с часовой мастерской отца, – замурован ставнями, забит-заколочен и закрыт на семь замков. Вот они, ключи, у меня в кармане!
* * *
Новый его приятель Лешек Каминский, спекулянт и торговая душа, уже предпринял вылазку в Варшаву. Останавливался там в гостинице «Полония», где в фойе с утра и до обеда шляются торговцы валютой, а с шести до десяти вечера отжигает джаз настоящий дансинговый оркестр из безработных музыкантов.
Оттуда Лешек привёз целый чемодан спичек, папирос, иголок и челноков к швейным машинкам. Подарил Ицику листок рекламы «Артистического кабаре Фогг», где «чудно провёл вечер». Ицик то и дело вынимал из кармана этот голубой листок и перечитывал рекламу, подпитывая себя невесомой порцией надежды: «Кавярня артыстычна «Кабарэ Фогг»! Смачнэ даня! Досконала кава! Каждэго вечора выстэмпуе Мечыслав Фогг з «Пиосэнкоу о мойей Варшаве»[6]. Ну, вот, думал удовлетворённо, складывая листок и пряча его в карман плаща. Разве может народ веселиться и петь на кладбище! «Мечислав Фогг, – объяснил ему Лешек, – тот просто молодчина: во время войны спасал евреев, коллег по театру «Кви про кво», а после войны открыл собственное кабаре на Маршалковской. И поёт там каждый вечер. И атмосфера там такая душевная: керосиновые лампы, мебель из кафе «Наполеонка», дым коромыслом (все курят), и кофе вправду настоящий, мокка. А как он поёт, Мечислав Фогг: сквозь слёзы поёт!»
По словам Лешека, «в Варшаве сейчас шикарно: всюду торгуют и всюду танцуют».
«Он идиот, – с горечью возражала Зельда. – Торгашу кажется, что весь мир торгует».
И вдруг повезло: подвернулся приличный заработок. Дантист Айзик Крупицкий привёз из Алма-Аты уйму наручных и карманных часов, которыми с ним расплачивались пациенты. Все часы первостатейные, и все молчат: где-то поломка осей маятника, где-то просто загрязнён механизм. Ицик сидел две недели не разгибаясь: чистил, смазывал, менял узел баланса, нахваливая себя за предусмотрительность: он привёз из Бухары целый саквояж часовых деталей.
Не то чтобы все заработанные деньги он был готов грохнуть на дорогу, большую часть отдал, конечно, в семью (Златка недавно перенесла воспаление лёгких, её нужно было поднимать, чтобы, не приведи боже, эта хвороба не перешла в туберкулёз), но какую-то часть денег припрятал на непредвиденные ситуации в дороге и на несколько дней жизни в самой Варшаве.
3
Он шёл от вокзала в сторону Муранова, в сторону Средместья…
Между грудами щебёнки, мусора и камней была протоптана дорожка, по которой тянулась цепочка людей с котомками на спинах. Шёл, озираясь по сторонам, ничего вокруг не узнавая: никаких привычных ориентиров найти не мог, да их и не было. С первой минуты, едва спрыгнув с нижней ступени вагона, сбежав по ступеням вокзала на бывшую площадь и встав столбом перед картиной окрестных развалин, он понял, что Варшавы, его родного города, больше попросту не
