войны открывают новые возможности для серийных убийц, действующих совершенно безнаказанно. Это стало для меня откровением. При волнах жары, ураганах, землетрясениях происходят умышленные убийства, остающиеся незамеченными из-за большого количества жертв стихии.
– Извращение, зато очень эффективное, – соглашается Моника.
– Знаю, ты противница коллективных игр.
– Я не так одарена по части пешек. Припоминаешь концерт U2?
– У каждого свой стиль, – отзывается Николь. – Я видела, что, ходя по своему обыкновению ферзем, ты добиваешься большего, чем я. Ты любишь бить издали, в лоб или по диагонали, быстро и сильно. Взять хоть «Стингеры»…
– Да, операция была хоть куда, за нее меня даже наградили медалью, – хвастается Моника.
Они прерывают беседу и молча попивают виски, потом разговор возобновляется.
– Знаешь, за организацию убийства Масуда и нападения на Всемирный торговый центр меня тоже наградили. Короче говоря, наше окружение и наше начальство высоко нас ценили.
– Мы – редкие экземпляры. Скажу честно, мне приятно общаться… с другой умной женщиной. – И Моника подливает виски в оба бокала.
– А Мекка? – спрашивает Николь.
– Мне не захотелось утереться неудачей на концерте U2 на стадионе в Кроук Парк, нужно было хотя бы еще разок удачно сыграть пешками.
– Интуиция сразу мне подсказала, что Мекка – твоих рук дело. Как ты нашла место, где устроить давку?
– Из-за ремонтных работ ослабла ограда на мосту, – объясняет Моника. – Вроде бы мелочь, но мне показалось, что этого хватит, чтобы создалась удачная возможность.
– Все вышло виртуозно. Тебе известно, что ты тогда превзошла рекорд числа жертв при простой давке? Две тысячи двести тридцать шесть душ и вдвое больше раненых!
– Это было мое фиаско. Я не гналась за количеством жертв, а мимо своей мишени промазала – в который раз. Нет, пешки – это определенно не мое.
– И все-таки – две тысячи двести тридцать шесть! Вот это было представление! Лично я ни разу не преодолела тысячный рубеж. И потом, в Мекке все фигуры были в белом, какое тонкое чувство детали! Падение тысяч белых пешек – безупречный символ шахматной партии, в которой я играла белыми, а ты черными.
Они ненадолго умолкают. Моника закатывает штанину и демонстрирует свой титановый протез.
– Стреляя в меня в Панджшере, ты оставила меня без ноги.
– Потому что не хотела просто тебя догнать и убить, – объясняет Николь. – Вышло бы мелко. По мне, партия должна завершаться величественным апофеозом. Тогда для этого не сложилось условий.
Она попыхивает потухшей сигарой, раскуривая ее.
– Извини за причиненный ущерб.
– Извинения излишни, игра есть игра. Кстати, в Мекке я заставила тебя поплатиться глазом.
Николь приподнимает повязку и показывает пустую глазницу.
– Самое неприятное – утрата объемного зрения. Мне трудно взять чашку, ручку. Об этом не думаешь, когда у тебя два глаза, но объемное восприятие – большая ценность, оно позволяет оценивать расстояние. Когда глаз один, мир становится плоским…
К немалому удивлению Моники, гостья уже кажется ей симпатичной.
– Я люто тебя ненавидела, – признается Николь.
– Насколько люто?
– Бывало, проснусь среди ночи и твержу твое имя, словно это имя самого дьявола.
Моника пожимает плечами.
– Та же чепуха со мной. Я, конечно, посылала агентов с заданием тебя убить. Причем с уточнением, что тебя надо не просто прикончить, а заставить помучиться.
– Благодарю за интерес к моей скромной персоне! Признаться, я была так одержима тобой, что тоже поручала коллегам с тобой разобраться. Если бы они достигли успеха, мы бы сегодня не встретились.
– На наше счастье, мы были окружены бестолочами…
Николь видит, что бокал Моники пуст, и наполняет его еще раз.
– Что я за хозяйка! – сетует Моника. – Забыла предложить тебе льда.
– Спасибо, я предпочитаю чистый виски.
К ним подкрадывается кот, раньше проявлявший недоверчивость, долго готовится к прыжку – и оказывается на коленях у гостьи. Еще один кот трется о ее ноги – помечает своим запахом.
– Готово, они тебя признали, страх прошел, – говорит Моника.
– Кошек не обманешь. Их трудно приручить. Поэтому я всегда предпочитала собак. Впрочем, упорствуют в своем мнении одни болваны. Признаться, у тебя прелесть, а не кошки.
– Знаешь, Николь, увидев тебя, я подумала: наконец-то человек мне под стать! Когда ты обыграла меня в шахматы при помощи неудержимого наступления пешек, я была искренне поражена. Вот это виртуозность, вот это интеллект! Я тебя недооценила, как недооценивала тогда большинство своих противников, ты сбросила меня с пьедестала. Оказалось, я не самая сильная. Меня одолела ты, моя сверстница. Тогда я поставила себе цель: преодолеть отставание, нагнать и превзойти тебя. Ты играла пешками, значит, я должна была показать, что всю эту орду может разгромить одна фигура.
– Если начистоту, Моника, то когда ты впервые на меня набросилась и стала душить, я тоже сильно удивилась. А когда ты выиграла у меня, пожертвовав конем, чтобы опрокинуть мой пешечный строй, я поняла, что твое появление в моей жизни – не случайность.
– Я тоже так думаю.
– Другая причина моей ненависти к тебе – это то, что ты была красивее меня. С возрастом ты все больше походила на Дженнифер Коннелли, тебе об этом говорили?
– Признаться, порой я намеренно копировала мимику этой актрисы в некоторых самых знаменитых ее фильмах, например в «Реквиеме по мечте» и в «Ное».
– При следующих наших столкновениях я чувствовала то же самое: ты была «выше» меня. Все в тебе меня восхищало: рост, уверенность, глаза, грудь, бедра, походка, духи…
– Это признание в любви?
Николь вместо ответа загадочно улыбается и долго молчит.
– Сначала мне хотелось тебя изуродовать, – сознается, наконец, она. – В Мекке, когда мы сошлись в рукопашной, я с наслаждением драла тебе ногтями лицо. Как же давно я об этом мечтала! Как я погляжу, шрамы так зарубцевались, что уже почти не видны.
– Спасибо пластическому хирургу. А потом за дело взялись морщины.
– Мы с тобой гораздо больше, чем просто враги, – говорит Монике Николь. – Мы – живые противоположности. Все, что ты олицетворяешь, вызывает у меня отвращение и отторжение: капитализм, мировая власть огромных состояний, продажность, скаредность, возведенный в ранг философии эгоизм. Даже западные псевдогосударства с их правами человека для меня не более чем лицемерные ширмы, скрывающие эксплуатацию рабочих, низведенных до состояния рабов. Хуже всего то, что они не только соглашаются на это: школа учит их любить свой рабский удел. Они как те собаки, которые рычат, когда трогают ошейник, сжимающий горло и ограничивающий свободу. На якобы свободных выборах они голосуют за тех, кто расточает больше всего несбыточных обещаний.
– Согласна, концепция демократии никогда не была мне мила, – отвечает Моника. – Лично я предпочитаю аристократическое устройство, этимологически восходящее к «правлению
