А каково мне? С кем посоветоваться? На обороте записки написал:
«Пусть подождут! Скоро закончим!»
Это же сказал молодому посланцу, и он, взяв бумажку, затерялся в скопившемся потоке автомобилей.
— Такие эксперименты запрещены! — со всей серьезностью предупредил меня Васька.
— Приготовь запал! — сдержанно отдаю распоряжение и достаю из сумки толовую шашку.
Мой командирский приказ не стоит ломаного гроша. Губы еле шевелятся, слова едва слышны. В мгновение ока замечаю побледневшее лицо Васьки. Он уставился на меня, но я уже проткнул отверстие в водонепроницаемой бумаге, в которую завернута шашка. Мне видны только его руки. Они медленно извлекают из саперной сумки капсюль-детонатор, кусок бикфордова шнура и пассатижи. Пальцы заметно дрожат. Старается заправить шнур в медную трубочку. Однако это ему не удается. Чавдар пытается помочь. Его задача — аккуратно обжать край капсюля. Молча подают готовый запал. Мне хочется их успокоить, но, как назло, не нахожу таких слов. Вместо этого говорю совсем другое:
— Один из нас должен прикрепить шашку к снаряду и зажечь фитиль!
Проходит минута. Молчание. Минует вторая. Молчание. И вдруг мне становится жалко всех троих: их молодость, непережитые счастливые мгновения, которые впереди. Никому не хотелось умирать в этот прекрасный день. А в двадцати метрах от нас, в скате оползня, вызывающе блестел начиненный тротилом снаряд. Стиснул шашку, пихнул в карман запал и начал карабкаться по круче. Внезапно возникла мысль: когда меня внесут в дом, матери не разрешат открыть гроб и заглянуть внутрь. В таких случаях всегда поступают именно так. Почему я не должен иметь лица, глаз, рук? А сейчас, пока они у меня есть, карабкаюсь по сыпучим камням, не отрывая взгляда от злополучного снаряда. Вздрагиваю от шума покатившегося камня. Нервно оборачиваюсь. По оползню за мной карабкаются Чавдар и Васька. Что произошло с ними?
— Назад! Я вам запрещаю! — кричу им, но они перебирают руками и плывут по каменной реке.
Метры до снаряда медленно убывают. Беспомощно оглядываюсь. Нет, они не должны следовать за мной, сейчас это лишний риск, при взрывах это запрещено… Хватаю попавший в руку прут и начинаю хлестать их:
— Назад! Как вы смеете! Назад!..
Хлещу изо всех сил по рукам, по мокрым от пота спинам.
— Запал береги! — кричит мне Васька, показывая на мой карман.
Его взволнованный голос заставляет оглянуться. Осторожно берусь за бикфордов шнур и вытаскиваю запал из кармана. Они приближаются ко мне. Ползем втроем. Теперь становимся в три рада сильнее. Ощупываем камни, стараемся не сдвинуть их. Выбираем место для опоры, осторожно делаем каждое движение. Сантиметр за сантиметром… Вот и он! Вблизи снаряд кажется еще больше, еще страшнее.
— Эти ротозеи из третьего расчета не сняли предохранительный колпачок с взрывателя… Комбат сто раз предупреждал об этом. — Васька плюнул на камни.
Прилаживаем шашку к ободранному корпусу снаряда, расправляем запальный шнур, и я достаю спички.
— А ну, быстро убирайтесь отсюда! — пытаюсь отправить их, но они даже не шевелятся.
Понимаю, что без меня они не двинутся с места. В руках появляются твердость, уверенность.
— Через пятьдесят секунд укрыться за скалой! — уверенным голосом командую я, словно всю жизнь только и подрывал снаряды.
Зажигаю фитиль и поднимаюсь на ноги. Теперь как можно быстрее подальше от этого проклятого места. Знаем, что в нем скрыта смерть, но быстро бежать не можем. Идем по уклону осыпи и считаем шаги. Огненный язычок запального шнура, кажется, бьет в наши затылки, возникает нестерпимая боль от напряжения. Идем медленно. Наказываем себя за свою собственную трусость.
Пять, десять… двадцать шагов. Укрываемся за скалой и подпираем ее своими онемевшими от напряжения спинами. Кажется, что секунды тянутся целую вечность. Одна мысль приводит меня в ужас: «Если потух фитиль, вряд ли хватит у нас сил, чтобы снова добраться до снаряда».
Взрыв на мгновение оглушает. Скала устрашающе вздрагивает. По каскам стучат мелкие камешки. Ноги обмякли, и мы тут же садимся, молчаливо переглядываемся, стараемся преодолеть боль в ушах. А потом, как по сигналу, начинаем орать «ура». Вот так сидим и кричим. Леденящие комки в горле тают, накопившийся страх выливается наружу в виде восторженного крика.
Внизу по шоссе двинулся поток автомобилей. Люди машут нам приветливо руками, и мы отвечаем им.
Возвращаются Милко и Веселин. Спрашивают, что произошло. Затем и они начинают кричать. Такого молодецкого «ура» не слышал больше за всю службу. Праздновали победу над своим малодушием.
Потом спокойно спускаемся на шоссе. Идем, разговариваем, курим. Как будто ничего и не случилось. И мы страшно довольны собой. Даже Васька в настроении, но все ощупывает загрубевшую от пота куртку. Кажется, здорово хлестанул я его прутом и теперь думаю, как бы извиниться перед ним…
НАКАЗ
Боевой аэродром жил странной и непонятной для меня жизнью. Он казался каким-то неестественным: в перерывах между оглушительным свистом турбин над лиловыми цветами клевера слышалось жужжание пчел. Я никак не мог воспринимать одновременно такие явления — адское пламя в соплах самолетных турбин и нагруженных медовым нектаром пчел. Легкое дуновение ветра доносило терпкий аромат нагретой солнцем полыни, смешанный с неприятным запахом горелой резины. Однако все это не полностью поглощало мое внимание, потому что я во что бы то ни стало жаждал узнать подробности о подвиге моего друга, летчика первого класса капитана Давыдова. Он ждал своей очереди на вылет, и мы сели в тени крыла самолета прямо на горячий бетон.
Я чувствовал, что мои вопросы тяготили его, но все равно, держал наготове блокнот, чтобы немедленно записать каждое его слово. А разговор шел не по моему сценарию…
— Спрячь, дорогой, ты свой толстый блокнот! Запихни его в портфель, поговорим просто так, как друзья! — настаивал Давыдов. — Слушай, давай не будем больше вспоминать о подвиге, а? Очень емкое, могучее это слово, и мы даже вдвоем вряд ли сможем поднять его.
Я где-то читал, что подвиг — это взлет человеческого духа. Достижение самой большой высоты. Вся жизнь в эти моменты мелькает в памяти, как кадры в киноленте. Знаешь, не все здесь мне кажется верным, хотя есть какая-то истина… Потому что подвиг, брат, для меня — это второе рождение человека. Кажется, все меняется внутри, ты становишься сильнее обыкновенных людей. Значит, силы приходят в трудный момент, но такие силы, которые способны совершить что-то хорошее, доброе. Вот так я понимаю подвиг… Подвиг — это серьезное испытание. Не объяснить до сих пор, почему в тот критический момент я подумал в первую очередь не о себе, а о лейтенанте, который находился в передней кабине. Молодой элегантный симпатяга, усики
