поседеет, лешак этакий, а озорства в нем все не убывает.
Хрисанф Мефодьевич мог, например, слазить в колодец за утонувшим ведром, мог нарвать пучок жгучей крапивы и нахлестать им себя, натереться, говоря, что это полезно, якобы, от склероза и еще от чего-то, мог, напарившись в бане, вываляться в снегу. А раз с ним было (без смеха Марья и вспомнить не может): упал он голый в заросли шиповника за огородом — сам свалился нарочно в кусты спиной по спору. И полежал на колючках с минуту и даже не охнул. Спор выиграл, был довольный, зато потом…
Как он, болезный, охал, когда Марья пинцетом, тем, что брови выщипывают, вытаскивала из тела занозы, выискивала их на спине и везде, как поползень выискивает жучков и личинок под корой дерева. И приговаривала не без потехи:
— Будешь шалить еще, будешь?
А он отвечал:
— Куда мне деваться — буду! Потому что я человек такой.
— Ну давай, потешай мир, только он и без того потешен!
Чудачества Хрисанфа Мефодьевича были все-таки редки и носили характер веселый, мирный. А чудачил Савушкин потому, что не мог перебороть натуры своей. И в самом деле, так нелегко бывает потеснить устоявшийся душевный уклад, врожденные привычки. Да и не к чему было Хрисанфу Мефодьевичу перелицовывать душу, перекраивать ее на новый лад. Смолоду был он таким — лихим, разухабистым. Чупрыню собьет на лоб, на правую сторону, чтобы не видно было поврежденного глаза — и пошел по деревне с гармонью. От девок отбою не знал… Но и работу ломил за троих, как тогда жизнь требовала.
Эта черта — не ждать успеха, а делать его — не ослабла в нем и поныне. Лет десять тому назад упросило его руководство зверопромхоза принять временно заготовительный пункт в Кудрине. Кедровый орех уродился на редкость. Хрисанф Мефодьевич быстро собрал бригады, развез, расставил их по тайге, задание определил каждой и слово дал: как сдал орех — расчет на банку. И поперли у него мужички! Ореха заготовили много — сто двадцать тонн. Но лежал он в тайге по разным местам, за болотами везде. Надо было проявить особую изворотливость. И он ее проявил. Где тракторами, машинами, где вездеходами, но все было вывезено, в мешки ссыпано, в склады уложено. О Хрисанфе Мефодьевиче заговорили как об умелом организаторе, начали просить навсегда остаться заведующим заготпунктом. Но нет! Охота, тайга все пересилили, перехлестнули.
— Н-но, сыромятина! — покрикивал на коня Савушкин, раскинувшись в розвальнях. — Н-но!..
Соловый спешить никуда не хотел и бежал трусцой по накатанной улице. Ехал Хрисанф Мефодьевич к центру Кудрина — душа нараспашку, шапка заломлена, руки без варежек — голяком, в красные щеки летит из-под копыт раскрошенный снег.
Только он вывернул из-за угла, к магазину опять, как видит — машет ему зять Михаил, остановиться велит. Соловый, почувствовав натяжение вожжей, понуро встал.
— Чо, Игнаха, отпросился с работы, чтобы с тестем погужеваться? — спросил Савушкин с легким покриком.
Вытянутое, облепленное сплошной бородой лицо Михайла было встревожено, черные цыганские глаза блестели.
— На вездеходе сейсмики Мотьку Ожогина привезли — в снегу на обочине подобрали, едва ли не в кость задубел.
— Где это он так? — сразу же убавил игривый настрой Хрисанф Мефодьевич.
— Нашли между Кудрином и Рогачевом. Сразу в больницу. Врач Красноженов сказал, что руки и ноги отнимут — это точно, а вообще неизвестно, будет жив или нет… Через Ватрушина вертолет заказывали, с утра завтра повезут в Парамоновку. Догулялся бедняга!
— Пьяный, что ли, он был? — глухо спросил Савушкин.
— Ну а какой же! И сейчас, говорят, разит от него, как от пивной бочки.
— Садись — поехали.
— Куда?
— Ко мне домой — Марья волнуется. Будем уху варить — Румянцевы зайти обещались…
Соловый охотно повернул оглобли в знакомую сторону, ближе к овсу и сену.
6
Мотька Ожогин лежал в бреду, жуткие крики его прекратились лишь после уколов морфия. У постели пострадавшего дежурить вызвалась его сердобольная тетка Винадора, плакавшая над племянником в скомканный платок тихими слезами. Ей было горько за него, беспутного, но больше всего она сокрушалась по детям племянника, которым судьба уготовила участь быть круглыми сиротами.
— Что с ним теперича станется? — спрашивала она врача слабым, тонким, как ниточка, голосом.
Терапевт Красноженов, работавший в Кудрине уже не один год и пользующийся у здешних жителей уважением, отвечал, пожимая плечами:
— Худо, бабушка, с ним. Безнадежен…
— Господи боже! Если жить останется, не человек уже будет — обрубок…
Мотька в бреду хрипел, из больной груди его вырывался режущий уши кашель, он простудил легкие, и у него началось острое воспаление. На распухшее, сине-багровое лицо Ожогина страшно было смотреть. Он судорожно ловил воздух, корчился, будто его поджаривали на углях.
— Придет он в себя? — спрашивал Петровин врача.
— Кто знает, — разводил тот руками. — Случай из тех, когда медицина, кажется, бессильна.
Лейтенант Петровин уже часа полтора находился в палате в надежде услышать от пострадавшего хоть слово. А узнать участковому хотелось много: кто был с Ожогиным, почему он оказался брошенным среди дороги, где был четыре дня, за чей счет пил? Словом, вопросы, как говорится, роились.
Красноженов продолжал говорить:
— Обморожение тяжелейшее — сам видишь. Я не хирург — терапевт, но могу сказать, что муки испытывает он адовы. Чтобы он не проснулся, до Парамоновки мне придется держать его на уколах.
— Ну, я пошел. — Петровин снял и отдал Красноженову халат. — Накажи сестре, пусть она меня найдет, если он очнется.
— Сомневаюсь…
— Тогда утром я полечу с ним в райцентр.
Недовольный таким ходом событий, лейтенант Петровин вышел на улицу. Время перевалило за полдень. Над домами струились белесые дымы, поднимаясь в морозное небо прямыми, неколеблемыми столбами.
У больничной изгороди стоял заиндевелый Соловый охотника Савушкина. Сам Хрисанф Мефодьевич сидел на отводине
