время у лунки в пимах посидеть.
— А я намерзся в тайге, так мне хочется в тепле позастольничать. Ты случаем старухой не обзавелся?
— Нет. Да теперь уж и незачем. Обобылился. Иду по стопам Юлика Гойко. Кстати, как он там в заброшенном Шерстобитове?
— А я его осенью видел, по чернотропу еще… А все же на старости лет тяжело одному. Я бы не смог… Зайдем к тебе, если не возражаешь?
— Бога ради! От приятных гостей никогда не отмахивался.
— Шарко моего помянем. Ты от чумы его спас, а лось вот копытом зашиб…
— Жалко. Толковый был пес у тебя, — покачал головой Чагин.
— Что ты! Я аж слезой умылся — так пережил. Такого помощника вряд ли скоро сыщу. Много перебывало у меня разных собак, а такой был один.
— Помню, как лапу он подставлял для укола, когда чумка его прихватила. Понимал, что добро ему делают.
— Печально, Чагин. — Хрисанф Мефодьевич смотрел перед собой в землю. — А тут еще обворовали на днях. Мехов утащили рублей на тысячу.
— Ты посмотри! На кого подозрение имеешь? — Чагин распахнул перед Савушкиным калитку.
— Ума не дам. Грешу на Мотьку Ожогина. Этот, варначья душа, пакости может творить. Был у Петровина только что, пусть ищет вора, у него на злодеев чутье.
— Да, если только пушнина твоя не уплыла далеко, — сказал Чагин, отпирая навесной замок на двери дома. — Машины пошли недавно по зимнику. Так увезут, что и концов не найдешь. Опрометчиво у тебя вышло! Получше бы прятал.
— Сроду никто не лазил ко мне. А тут забрались, понарыли, как свиньи в огороде… Да что толковать! Так и опухнуть можно с печали. Лучше забудем об этом, посидим рядком, поговорим ладком.
В доме у Чагина было тепло, чисто. Сели на кухне. Хозяин хлопотал о своем, гость о своем. Хрисанф Мефодьевич достал свои припасы — охотничью колбасу, от которой сразу приятно и аппетитно запахло копченым, выставил две бутылки белой и пиво. Чагин достал из подпола разносолы, в приготовлении которых слыл истинным мастером.
Застольничали они, может быть, час. Хрисанф Мефодьевич стал собираться: подгулявший, он не мог долго усидеть на одном месте. Ему требовались движения, смена лиц, этакая житейская крутоверть, или, как иной раз он выражался, «коловращение».
От Чагина (тот так и остался дома) Савушкин забежал к Михаилу Игнатову, одарил внуков сладостями. Михаила сначала не было, а потом он пришел. Хрисанф Мефодьевич рассказал ему о своих нынешних горестях, бранился, что тоже водилось за промысловиком, когда он бывал во хмелю. Но витиеватая ругань его как-то не резала слуха: просто он ловко умел завертывать заковыристые словечки.
Михаил Игнатов сильно опечалился рассказом тестя, обещал сам сегодня же разузнать, где находится Мотька, и так его потрясти, чтобы у того зубы зачакали. Конечно, считал Михаил, это Ожогина пакость, и тут надо объединить усилия с участковым Петровиным, хорошенько пошарить в загашниках Мотьки. Может, что приметила тетка Винадора? Эта старушка простецкая, боязливая, тихая, на нее поднажать — все расскажет.
— Погоди-ка, Игнаха, — задумался Савушкин. — Тут надо бы нам поосторожнее. Пусть Петровин сам все дело ведет, а ты не встревай. Я тебя предостерегаю.
Игнатов задумался.
— Ты прав, отец. Дров бы не наломать. Петровин заочно учится на юриста, законы знает, ему виднее, как и что делать. А мы тут — сторона пострадавшая.
— Надо бы вообще никому ничего не рассказывать, я же, старый дурак, успел!
Действительно, слух о краже мехов у штатного промысловика зверопромхоза Савушкина уже облетел Кудрино. Об этом Хрисанфу Мефодьевичу говорили, встретившие его на улице, Володя Рульмастер, Пея-Хомячиха, Николай Савельевич Румянцев.
— Даже Чуркин знает! — воскликнул директор совхоза. — Наверняка сам вор слух пустил.
— И так шила в мешке не утаишь, а если его нарочно высовывают. Только зачем вору это понадобилось? — удивился Хрисанф Мефодьевич.
— Чем больше шумихи, тем дальше истина. — Румянцев выдержал паузу. — А тебе известно, что Мотька Ожогин пытался спирт выкрасть из ветлечебницы?
— Впервые слышу. Я только что Чагина видел, он мне ничего не рассказывал.
— А зачем ему это? На Мотьку он и не заявлял. Надавал тумаков и вытолкал в шею.
— Пожалел шельму! А зря!
— Чагин — человек добродушный и смуты не любит. Мы же знаем его.
— Может, и правильно так-то. — Савушкин стоял румяноликий, в набекрененной шапке, расставив широкие ноги. — Заходи с Катериной ко мне на уху вечерком.
— Отведать свежей ушицы не помешало бы. В котором часу заглянуть?
— Да сразу после работы! Я печенку лосиную прихватил, строганинку заделаем.
Савушкин выкинул руку над головой, и они разошлись. Придя домой, Хрисанф Мефодьевич переоделся в борчатку, надел шестисотрублевую норковую шапку вместо поношенной кроличьей, обул сапоги-хромачи, не подозревая о том, что его разлюбезная женушка набила, от него в тайне, на каблуки крохотные подковки, по которым теперь легко могла отыскивать след мужа в том случае, если он где-нибудь запропастится. Получалось весело, интересно: охотник Савушкин выслеживал по запутанным тропам зверя, а его самого намеревалась выслеживать собственная жена. До чего хитер и коварен все-таки женский ум!
Ничего об этом не подозревая, Хрисанф Мефодьевич пошел было вымеривать убористыми шагами сельские улицы, так красиво запорошенные снегом, но передумал «драть пешака», вернулся, заложил в сани Солового, набросал побольше сена для мягкости и удало выехал за ограду. Лихой посвист охотника заложил Марье уши. Она грустно глядела вослед, ведь при такой ситуации дело выслеживания супруга по отпечаткам подковок для нее осложнялось…
И куда его черт понес, думала рассерженная Марья, скрестив на высокой груди полные руки с ямочками на локтях. Да, она была видная, статная женщина, не лишенная многих тайных и явных прелестей. В минуты игривости, Хрисанф Мефодьевич любил ее пощипать, пощекотать, чему она не противилась. Между ними еще не угасла любовь…
Но временами Марье было тяжеловато справляться со своим дорогим муженьком. Вот ведь, думала баба, скоро совсем
