жутко хотелось спать. Глаза слипались сами собой, и я постепенно проваливался в какую-то тёмную пучину. Внутри меня шумели голоса. По их интонации я чувствовал, что все они против меня, против этой поездки. Они бились во мне, как скопище чумазых матросов в трюме тонущего корабля.
Я вздрогнул и проснулся с криком — Андрей даже головы не повернул в мою сторону. Мне показалось, что он спит с открытыми глазами, остекленевшими и тупо взирающими на дорогу. Я приходил в себя, оглядываясь по сторонам и не понимая, что происходит и куда мы едем, — железный профиль водителя, какие-то мрачные курганы с бледно-жёлтыми разливами полей, прямая двухполосная дорога, разделяющая мир на реальность и её зеркальное отражение, — она проваливалась на горизонте в пучину тёмно-лиловых облаков, напоминающих термоядерный взрыв.
— Будет гроза, — тихонько молвил Андрей.
— Да. Мы прямо в неё въезжаем, — подтвердил я.
Чёрный коршун пролетел над нами, расправив огромные крылья, — в клюве у него болталась какая-то зверюшка. В районе Лабинска мы увидели аварию: встретились «москвичок» и «жигулёнок». На обочине лежали люди в окровавленных рубахах. Андрей даже останавливаться не стал: там уже были гаишники и какие-то зеваки.
Мне казалось, что мы едем целую вечность. Разговаривали мало. Андрей был предельно собран и молчалив. Мне всё это жутко надоело, к тому же я видел в каких-то населённых пунктах церковные купола…
— Андрей, почему мы едем именно в Псебай? — спросил я. — Что нельзя покреститься где-нибудь поближе?
— Нельзя, — раздражённо ответил он. — Тебя что, укачало?
— Нет. Просто интересно. А кто такой отец Александр?
— Настоящий батюшка… И только он может тебе помочь.
— А остальные что… фуфло тряпочное? — спросил я и широко зевнул.
— Почему? Нет. Просто они слабые. Приземлённые, что ли.
— А мне какая разница? Мне же покреститься надо… А электричество бежит и по ржавым проводам.
— Послушай, Эдуард, — спокойно ответил он, но в этом спокойствии было столько холодной ярости, что меня зазнобило. — Сиди ровно на табурете. Я знаю, что делаю. Этот батюшка однажды вытащил меня с того света. Он дал мне новую жизнь, дал мне надежду и дал веру. Если бы меня к нему не отвезли тогда, я бы себе маслину вот сюда… — И он ткнул указательным пальцем в лоб.
— Поэтому я называю его своим отцом, — подытожил Калугин.
— Понял, — ответил я, капитулируя поднятыми руками. — Сижу и помалкиваю. Отец — это святое.
— Вот сиди и помалкивай, — улыбнулся наконец-то Григорич; в этот день он был крайне серьёзен. — Тебя же везут. Что тебе ещё надо?
И вот мы приехали в Псебай. Это был обыкновенный кубанский посёлок с пышными садиками и разноцветными домами. Первую остановку мы сделали возле магазина, на крыльце которого, несмотря на утро, уже собиралась поселковая молодёжь — потёртые такие ребята, с опухшими лицами, в майках-алкоголичках.
Мы резко затормозили возле крыльца, подняв облако пыли, в котором они просто потерялись. Мой водитель с треском поднял стояночный тормоз и, хлопнув дверью, отправился в «сельпо». Когда пыль развеялась, я увидел их глупые морды, напоминающие дворовых собак. Они смотрели на автомобиль, выпучив глаза, словно это была летающая тарелка. Их было человек семь.
Когда Григорич вышел из магазина, у него попросили дотацию.
— Дяденька! Дайте, пожалуйста, мелочь на опохмелку.
— Такие молодые, и уже с утра водку жрёте, — обронил Калугин, высыпая липкую сдачу в трясущуюся ладошку паренька. — До сорока не один из вас не доживёт. Сходите лучше в храм.
— Тоже мне Христос выискался, — ляпнул один из этих парней, крепыш с широким угреватым лицом.
— Ты бы, дядя, пару червонцев кинул, так мы бы обязательно сходили! — весело заблажил другой.
— Слушай, дядя, — с угрозой в голосе сказал маленький-кучерявый. — Мы тут хлеба досыта не едим, а ты, такой нарядный, приехал на крутой тачке и гонишь всякую пургу. А не поехать ли тебе на хуй, дорогой товарищ, пока мы тебе башку не проломили!
— Что ты сказал, ушлёпок? — тут же завёлся Григорич, и я увидел, как у него натянулись сухожилия и вздулись вены на руках; он выставил левую ногу вперёд, а правую отодвинул чуть назад.
«Ну вот и началось, — подумал я. — Приехали креститься».
Я вытащил монтировку из под водительского сиденья, и, резко открыв дверь, вывалился из машины.
— Не хуя себе — мотыль! — брякнул кто-то из толпы и все затихли; повисла блаженная тишина.
— Андрей Григорьевич, — пропел я райским голоском. — Насколько я понимаю, у нас здесь — другие цели.
— Может, поедем, — ласково попросил я.
Андрюха ещё раз внимательно посмотрел на кучерявого паренька, словно пытаясь его запомнить, и нехотя пошёл к автомобилю. Все молча смотрели ему вослед. Я сложился обратно на переднее сидение и захлопнул дверь. Андрей упал рядом и, повернув ключ в замке зажигания, процедил сквозь зубы: «Молодёжь совсем берегов не видит».
— Андрюша, ты сам виноват. Есть такая поговорка: не учи жить — лучше помоги материально. Пацаны уже взрослые, а ты им начал мораль читать. Ты кого-то слушал в двадцать лет?
— Никого… и даже голос разума не слушал, — ответил Андрюха и широко улыбнулся.
И долго ещё улыбался, пока мы ехали до Преображенского храма.
— Получил бы поленом по черепушке, — сказал я. — Эти деревенские жестко бьют. На своей шкуре проверил.
Я задумался на несколько секунд, вспоминая давнюю историю, и продолжил с ностальгической ноткой в голосе:
— Мы как-то приехали в Синячиху трактор забирать. Один мой товарищ деревенским его в лизинг оформил, а они перестали бабки платить. Ну, попросил помочь. Ещё двоих пацанов прихватили. Приехали на стрелку, такие чёткие, на BMW, а эти утырки махом штакетник разобрали, да как погнали нас до самого города, ещё и BMW в лизинг забрали.
Я громко рассмеялся, а Андрей опять улыбнулся блаженной улыбкой; настроение у него было просто замечательное.
В храме никого не было — только одна служка. Она сказала, что батюшка ушёл в горы и живёт там в пещере.
— А что он в пещере-то живёт? — спросил я. — Жарко ему что ли в доме?
— Уединения ищет, — ответила оно.
