— Ну, и что будем делать? — спросил я у Калугина.
— Я примерно знаю, где это находится. Мы туда однажды ходили с одним пареньком.
— Не-е-е, послушай, Андрюха… Человек уединения ищет, а мы придём… как эти… хуже татарина.
— Не ссы, молодой, прорвёмся, — пообещал Калугин, и мы двинулись в горы; глаза у него горели радостным огнём, и казалось, что такой поворот событий ему явно по душе.
За посёлком начинался горный хребет. Кучевые облака плыли над ним, как огромные дирижабли. Иногда в просветах выглядывало яркое солнце, освещая его гранитные верхушки и кучерявые склоны, обожжённые осенью.
— Смотри, Григорич, — я указал пальцем на среднюю вершину, — там как будто домик примостился… Плоский такой, словно таблетка… Может, он там?
Калугин, задрав голову, долго смотрел вверх.
— Нет. Этот домик природа сотворила, — ответил он. — Батюшка — на другом склоне. Не ссы, молодой, найдём. У нас до заката времени ещё много.
Мы шли какими-то козьими тропами, поднимаясь всё выше и выше. Андрей, наверно, привык бегать по горам, но я очень быстро выдохся и у меня начала кружиться голова. Ноги предательски подкашивались. Градом катился пот, и я чувствовал, как майка прилипает к спине. К тому же с самого утра мы не ели, разломив лишь краюху хлеба после Майкопа да выпив по бутылке кефира.
Калугин уверенно карабкался вверх, а я начал постепенно отставать.
— Андрюша! — крикнул я с лёгким отчаянием. — У меня же нет такой подготовки, как у тебя. Я горы только на картинках видел.
Андрей оглянулся и посмотрел на меня как на вошь.
— Это из тебя водочка выходит, — сказал он. — Вон потекла ручьями. Давай, молодой! Через не могу! Кто, если не мы?
— Да я бы сейчас лучше на шведской линии пробавлялся, — жалобным тоном скулил я.
— Ты в армии где служил?
— На хлеборезке.
— Тоже неплохо, — засмеялся он, и мы двинулись дальше.
Погода была самая подходящая для таких марш-бросков: жары не было, ввалившиеся бока облизывал прохладный ветерок, над головой медленно плыли облака, сквозь которые тускло просвечивало солнце. Оно не пекло, а ласкало мягкими лучами. Сентябрь на Кавказе — это удивительная пора.
Сперва мы ушли не в ту сторону, но потом, вернувшись назад, мы всё-таки нашли три скалы, которые были для Калугина ориентиром. Они стояли, как богатыри в дозоре, в одну шеренгу, а за ними возвышался скалистый холм, увенчанный большим деревянным крестом.
— Вот здесь он, голубчик! — обрадовался Калугин, и мы начали спускаться вниз; уклон был довольно крутой, и камни сыпались из-под наших ног.
Перед входом в пещеру была оборудована бытовая площадка, в центре которой стоял грубо сколоченный стол, на котором валялась всякая утварь. У стены была сложена поленница, а в неё воткнут топор. Вход в пещеру был завешан брезентовым пологом. Не успели мы подойти, как занавес открылся и вышел батюшка.
— Только не вздумай ему врать, — шепнул мне Андрюха. — Он человека насквозь видит. Соврёшь хотя бы раз, и он с тобой разговаривать не будет.
— Ты думаешь, я ехал сюда триста километров, чтобы врать ему? — парировал я.
И вот перед нами стоит человек — в сером потёртом подряснике, с деревянным крестом на груди, в разбитых кирзовых прохорях. Его седые волосы размётаны по ветру. Борода всклокочена. Он больше похож на расстригу, чем на церковного служителя, а ещё большие грубые руки отличают его от «батюшек», у которых ручки в основном гладенькие, холёные, да ещё с маникюром.
В тот момент он показался мне великаном, хотя роста в нём было метр восемьдесят, а я почувствовал себя лилипутом и даже оробел, что случалось со мной крайне редко. Встретившись с ним взглядом, я стыдливо опустил глаза.
— Здравствуйте, батюшка, — сказал Андрей и поцеловал ему руку.
— Здравствуй, сын мой. Здравствуй, Андрюша, — ответил отец Александр и тут же спросил: — Как у тебя дела?
Голос у него был сильный, выразительный, с необычными нотками, — аж до костей пробирал, и каждое его слово падало в меня, как камень на дно пустого колодца. Ни одного лишнего слова я не услышал от этого человека: он знал цену словам и не разбрасывался ими.
Глаза его были, словно океан в пасмурную погоду, тёмно-серого цвета, и была во взгляде какая-то неимоверная глубина, чистота и сила, отчасти пугающая такого грешника, как я. Но каждый погружался в этот океан без остатка, безоглядно, без вранья, безоговорочно подчиняясь его ветрам и течениям, — невозможно было спорить с эти океаном, невозможно было ему противостоять.
А ещё, несмотря на всю суровость, была в нём какая-то неимоверная доброта, подкупающая настолько, что я начал доверять ему с первых секунд нашего знакомства (абсолютно доверять), хотя по жизни я не был наивным простачком. Он светился весь изнутри, и глаза его улыбались по-доброму, без иронии, в отличие от Калугина, у которого это всегда была усмешка злого и желчного паяца. В сущности своей это был любящий отец, который знает о всех наших проделках, но не гневается, а напротив, относится с пониманием и даже где-то с умилением, потому что любит нас по-настоящему, ждёт нашего исправления и свято верит в наше божественное начало.
— Хорошо, батюшка. Всё у меня хорошо, — ответил Андрей, заискивающе улыбаясь и мотая головой, словно стреноженный конь; я никогда не видел его таким и больше никогда не увижу: мы все были просто детьми перед его очами.
— А ведь ты врешь, Андрюша, — сказал отец Александр и хитро улыбнулся. — Употребляешь дьявольское зелье? А?
— Ну как? Это… бывает… по праздникам… по выходным… но без фанатизма, батюшка… Без фанатизма, — тут же засуетился Андрюха, заёрзал весь, глаза забегали; мне даже смешно стало: сам же говорил — не ври!
— По лицу вижу, что пьёшь, — сказал отец Александр. — Второго дня пил. Правильно?
— Правильно, — согласился Андрюха, опустив голову. — От Вас ничего не скроешь, батюшка.
— И не надо. Я ведь, Андрюша, не инспектор ГАИ, чтобы меня обманывать.
Калугин стоял навытяжку и боялся шелохнуться. Ему было очень стыдно за своё враньё. Выражение лица у него было, как у мальчика на картине Фёдора Решетникова «Опять двойка».
