в их воздействии на человеческий организм. Хорошо знала, где какая травка, какой цветок растет, от чего его применять в лечении и когда лучше собирать, чтобы давал силы.
Использовала старая казачка в лечении и приготовлении снадобий не только средства растительного, но и животного происхождения, да и с минералами управлялась не хуже. Умела потомственная знахарка не только лечить, но и отводить сглаз, снимать порчу, излечивать болезни у животных и даже угадывать вора.
Боялись Аксинью смолоду, и хату всегда обходили стороной.
– Все на користь: обряды, амулеты, травы, настои, змовы. Замовны слова – не проста слова. Змова – то єдыне цыле з обрядом и є його частиною. Без нього нэ будэ сили в лыкуванни, – говорила знахарка.
Никто в станице не знал, сколько точно лет было бабке Аксинье. О себе же она говорила:
– Скилькы е уси мойи. – И сурово поглядывала на говорившего. На этом чаще всего распросы и заканчивались.
Боялись бабку Аксинью, не любили, но всегда шли к ней со всеми недугами своими.
Темная, то ли от загара, то ли от копоти кожа на лице была испещрена глубокими морщинами – свидетелями трудного времени в жизни знахарки. Муж и два сына погибли разом в бою с черкесами, почитай, уж двадцатый годок тому. Схоронили их рядом на кладбище у церкви. Горем умывалась бабка Аксинья долго. Но красота ее женская долшо не блекла. Сватались к ней казаки станичные, даже офицерик заезжий из сословия дворянского сватов засылал. Всем отказала знахарка. Честь перед мужем берегла.
– На тому свиты побачымося, як в очи ему дывытыся стану?!
С той поры и носит траур бабка Аксинья. Всегда в черном. В любую погоду. Отчуждение от мирского пошло. К природе потянулась. Нашла забвение в травах. Вспомнилось то, чему ее в детстве бабка, а затем и мамка учили. Стала бабка Аксинья знахарить да люду станичному в хворях помогать.
Вот и сейчас готовила снадобье, как будто чувствовала нутром, что понадобится.
Неожиданно ворота широко распахнулись, и на двор въехала повозка, управляемая тезкой знахарки, Аксиньей Шелест.
– Бабка Аксинья! – громко крикнула Шелест, спрыгивая на землю с арбы. Не дожидаясь появления знахарки, отворила покосившиеся от времени скрипучие двери и вошла в хату. – Приймайтэ поранэного станичника нашого, отаман розпорядывся, – добавила казачка, перекрестившись на образа, тускло освещаемые мерцающим огоньком свечи. Голос ее в конце тирады осип, и, всегда бойкая, сейчас она оробела.
В хате пахло молоком и травами. Спокойно стало на душе. Кот, учуяв чужого, потянулся, выпуская когти, но глаз не открыл.
Бабка Аксинья, в черной, до пола, юбке, засаленной и затертой от бесконечной носки, и в такого же цвета кофте, двигая бесшумно потрескавшимися старческими губами, уставила свои выцветшие от старости глаза на вошедшую казачку. Мол, не мешай, сейчас закончу и приму. Пошептав только ей одной известные слова, знахарка отставила казанок со снадобьем, бросив в него щепоть сухих листьев можжевельника, накрыла его крышкой и лишь тогда обратилась к ожидавшей ее казачке:
– Ну, шо там сталося? – Несмотря на возраст, голос у бабки Аксиньи оставался молодой, и если не видеть лица, то можно было предположить, что голос принадлежит женщине лет тридцати, но никак не старухе.
Аксинья Шелест, впервые увидевшая хату станичной знахарки изнутри, на минуту забыла о том, зачем пришла, отпустила страх и с интересом спросила:
– А що варытэ, бабка Ксения? Пахнэ смачно топленым молоком з травамы.
Аксинья в разговоре со знахаркой порой называла ее бабка Ксения, чтобы не путаться.
Бабка Аксинья, утерла сухие губы концами платка, вытерла руки о юбку и с таинственным видом произнесла:
– Варю листя лопуха в молоци. Це пэршый засыб при ранах, особлыво глыбоких тай брудных. – И, откашлявшись, вновь повторила настойчиво свой вопрос: – Так шо там сталося то?
– Гамаюна поранэного привезла. На ладан дыхаэ. От-аман распорядывся выходить его, – как скороговоркой выпалила Аксинья Шелест.
Не торопясь, без излишней суеты знахарка протепала на улицу и, подойдя к арбе, посмотрев на раненого, нахмурилась. Без того глубокие морщины стали еще глубже. Аксинья Шелест наблюдала с крыльца, стараясь не мешать знахарке. Та повернулась на Восток, сложила пальцы и, осенив себя двуперстным знамением, произнесла: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа». Затем низко склонилась над тихо постанывавшим Гамаюном и продолжила:
– Стану, благословясь, пиду, пэрэхрэстывшысь, з дверей в дверы, з ворот у ворота, вийду в чистэ поле, пиду далеким-далеко до окиян-морю. У окиян-море бел латырь-каминь, на цьому камени немає ни кровы, ни вильхы, ни пухлыны. Так би й у козака тут лежачого не болило, не тягнуло, ни в жытло, ни в суглобах, ни в кистках, ни в мізках, ни в буйний голови, ни в гарячий кровы. Плоть людыны – земля, кров – вода, волосся – трава, кистки та зубы – каминь, очи це сонце, вуха – сторони свиту, дихання з душой – витер, голова – небо. Ийди хвороба, насиле в стражденного за мохи, за болота. Буди моє слово мицно и легко. Ключ тай замок словом моим… Аминь!
Приподняла голову старуха, склонила ухо над лицом Гамаюна, долго вслушивалась в дыхание.
Затем снова шептала, трогала тело Гамаюна руками, нажимала пальцами. Дула ему на лицо, поглаживала, сплевывала, вновь прикладывала свои сухие, старческие ладони к телу казака.
Достала из кармана передника сухую траву и приложила к ране. Постояла, покачала головой. Прошла, словно тень, в хату, не замечая стоявшую на крыльце Аксинью Шелест. Вышла с небольшой бутылкой, наполненной водой. Обычно казачки хранили в таких бутылках святую воду, припасая ее с праздника Крещения. Вновь подошла к арбе со словами:
– Господь йиде попэрэду, Мати Божа посередыни, ан-гели з бокив, а я, хрещеная, – позаду, святий брати води. Добрий вечир тоби, вода Уляна, земля Титяно, тай нич Мар’яно, дайте мени святой води вид видважной биди. – Сделав короткую паузу, знахарка продолжила свой ритуал: – Перший день понедилок, другий день вивторок, третий – середа, тоби на допомогу вода. Ты, земля Титяно, и ты, вода Уляна, очищала кориння и креминь, очищуй його серце и вид крови, вид кисток, вид нутра – живота.
Знахарка осенила себя знамением и стала приговаривать:
– Первым часом помоги, Господи, рабу Божьему здесь лежащему.
Прочитала «Отче наш», а затем говорит:
– Помилуй Господи, вид хворобы раба Божого здесь лежащего. Є в свити Кутем трава, допомога твоя. Ни рики, ни грим, ни молонья. Є дерево, воно неубиєнне, воно не потоне ни в вогни, ни в очах. Помилуй, Господи, раба Божого здесь лежащего. В руках у нього трясеница, в ногах
