разбросанных по пампе, мысленным взром окинул он всех коней, какие только есть в провинции, с их мастью, цветом, особыми отметинами, и убедился, что нет ни одного со звездой на лопатке...»[438] То, что Вы приписываете Наполеону, столь же арабская сказка, как и многое другое: ведь поразительна не память Наполеона, а то, что у него были возможность, причина и интерес, а также восемнадцать или двадцать лет свободного времени, чтобы одну за другой выслушать истории 200 000 людей; а кроме того, вероятней, что генерал запомнит 200 своих солдат и историю каждого из них, чем гаучо — если только он не обретет способность носиться по пампе, словно ветер,— будет держать в голове все то, что Вы ему приписываете,— ведь каждый миг в степи рождаются и клеймятся животные. Итак, если подобное и возможно в нашем мире, то было бы замечательным исключением. Повторяю, только ради примера я обратил внимание на эти мелочи. Но как бы то ни было, в истории мне не нравятся чудеса, даже если они и подлинно имели место, и я бы выбросил слово тысяча. Примите во внимание: сверхудивительным был бы такой гаучо, в один миг вспомнивший все, что касается тысяч коней, которые, по крайней мере в провинции Буэнос-Айрес, могут находиться в десяти поместьях. Обратите внимание также на то, что пампа, где было бы 100 поместий (а такого количества в провинции нет), уже не была бы пампой.
Д. Ф. Сармьенто
ПИСЬМО-ПРОЛОГ К ИЗДАНИЮ 1851 ГОДА
Сеньор дон Валентин Альсина!
Дорогой друг, Вам посвящаю я эти страницы, новым появлением на свет они обязаны не своим достоинствам, а скорее Вашему стремлению помочь мне вытравить родимые пятна, что портили их первоначальный облик. Плод размышлений и озарений, прояснивших мои идеи мне самому, «Факундо» грешит ошибками самого разнообразного свойства — следствием вдохновения, владевшего мною в тот момент, когда я писал, не имея под рукой документов; то же касается и характера описания, ибо находился я вдали от места событий, а целью моей было действовать решительно и без промедления; но и в том виде моей бедной книжице выпало счастье обрести пылких читателей там, где нет места для правды и споров, и вот, тайно передаваемая из рук в руки, хранимая в укромном уголке, с остановками на пути пустилась она в долгие странствия, и сотни экземпляров, потрепанные и зачитанные, дошли до Буэнос-Айреса, попали в канцелярии несчастного тирана[439], в солдатский лагерь, в хижину гаучо, и в конце концов она превратилась в народной молве в миф, как и герой, которому она посвящена.
Я бережно воспользовался Вашими драгоценными замечаниями, сохранив наиболее важные до лучших времен и для более вдумчивой работы, ибо опасался, что при попытке отделать это бесформенное сочинение оно утратит свой первозданный вид и свежую и прихотливую смелость, порожденные своевольной мыслью, лежащей в его основе.
Эта книга, как и многие другие, вызванные к жизни борьбой за свободу, весьма скоро затеряется в необъятной груде материалов, но из этого хаоса однажды явится на свет свободная от каких-либо искажений история нашей родины — поучительная драма, самая богатая событиями и самая живая из всех, какие только породили трудные и горькие преобразования, которые переживает американская действительность. Сколь счастлив был бы я, если бы однажды смог, как того желаю, посвятить себя достижению столь великой цели и добиться успеха! Без сожаления тогда предал бы я огню страницы, поспешно явившиеся на свет в пылу того боя, из которого Вы и многие другие отважные писатели, наносившие могучему тирану нашей родины удары с более близкого расстояния и более действенным оружием, вышли, увенчанные свежими лаврами.
Я опустил Введение, сочтя его излишним, как и две последних главы, ненужные уже сегодня, вспомнив Ваше замечание 1846 года в Монтевидео, когда Вы посоветовали мне закончить книгу смертью Кироги.
Я не лишен литературного тщеславия, мой дорогой друг, и его удовлетворению посвящаю ночные бдения, подробные разыскания и тщательные исследования. Факундо умер телесно в Барранка-Яко, однако имя его могло избежать заслуженного возмездия, ускользнув от суда Истории и пережив годы. Но суд Истории настиг его, и на его могиле лежит печать забвения и презрение народов. Было бы оскорбительно для Истории описывать жизнь Росаса, унижая тем нашу родину, напоминая ей, едва воспрянувшей, о былом позоре. Но ведь есть другие страны и другие народы — их-то следует пристыдить и преподать им урок. О, Франция, столь законно гордящаяся своими историческими, политическими и социальными достижениями; ты, Англия, столь озабоченная своими коммерческими интересами; политики разных стран, писатели,принимающие вид надменных всеведцев, если бедный американский повествователь предстанет перед ними с книгой, желая поведать им истину так, как Господь проясняет очевидное, показать им, что они склоняются перед призраком, расшаркиваются перед немощной тенью и почитают барахло ценностью, именуя энергией глупость, слепоту талантом, добродетелью разврат и интриги, дипломатией самое грубое коварство! Если бы только было возможно исполнить это, как должно, находя веские слова и справедливо и с безукоризненным беспристрастием оценивая факты, живо и ярко описывая события, проявляя высокие чувства и глубокое знание интересов народов, точно взвесив добро, погибшее в результате стольких ошибок, и зло, что расцвело в нашей стране и хлынуло за ее пределы... Не кажется ли Вам, что тот, кто выполнил бы все это, смог бы появиться в Европе со своей книгой в руках и объявить Франции и Англии, монархии и Республике, Пальмерстону[440] и Гизо, Луи Филиппу и Луи Наполеону, газетам «Times» и «Press»[441]: «Читайте, несчастные, и стыдитесь! вот он, тот человек, которого вы считаете своим!», чтобы они воочию увидели, что представляет собой столь скандально прославленный сильный мира сего, Ecce homo[442], способный вызвать лишь презрение и отвращение народов!
История тирании Росаса — самая торжественная, самая возвышенная и печальная страница истории человечества — и для народов, ставших ее жертвами, и для наций, правителей и политиков, европейских и американских, что были актерами в этой драме или ее заинтересованными зрителями.
Факты собраны, классифицированы, проверены, документированы; недостает лишь нити, что связала бы все воедино, дыхания, что оживило бы их и превратило на глазах у зрителей в яркую картину с ясно очерченным передним планом и с необходимым фоном; недостает колорита, что создают пейзаж и солнечный свет родного края, точности, что привносит статистика, подсчитывающая цифры, способные заткнуть рот чванливым болтунам и могущественным наглецам. Чтобы попытаться исполнить это, мне следовало бы еще раз задать вопрос нашей
