шумной.
После тишины наступил рокот ещё более непонятный для прислушивающегося Франка, потом какой-то далёкий выкрик, как бы тысячи голосов смешались вместе в великий хор ужаса. Не в состоянии ничего разобрать, Дитя Старого Города почувствовало сердце, бьющееся в лоне, догадалось о решительном часе.
А здесь никого вокруг, у кого можно узнать, спросить.
И бессильному нужно было остаться со смертельным страхом за своих, в неизвестности об их судьбе. Он напряг слух… Издалека слышались всё более сильные крики, потом как буря прилетел шум конских копыт, топающих по брусчатке, потом далёкий шум и гробовая тишина.
Очевидно, в городе начиналась та сцена, о которой вчера рассказывал Млот.
Франек страдал, холодный пот обливал ему виски, он пробовал двигаться, встать, и почувствовал, что имеет на это достаточно сил; пришёл ему на ум приятель, который, также раненый, участвовал, однако, в мероприятии; а он, он лежал, нежась, в кровати.
– Кто же знает? – воскликнул он. – Вид раненого, как я, может, пробудил бы к мести, может, добавил бы отваги, пыла, а я тут щажу себя и отдыхаю. Будущее и так неопределённое. О, если бы я мог пойти к ним и встать в ряды, увидеть, крикнуть с ними вместе и ещё один голос отчаяния добросить в этот великий хор!
Его нетерпение росло, Франек воспламенялся. В эти минуты со стороны Замка вблизи послышался сильный, болезненный крик и волосы на голове встали.
– Погибнуть с ними! Погибнуть! – воскликнул он и встал на ноги.
Молодость и пыл вдохновили его великой силой, он не чувствовал уже боли в раненой руке, которая висела завязанная на перевязи, вскочил с кровати, плащ лежал около него, здоровой рукой натянул его себе на плечи, схватил шапку и, не думая, что делает, только послушный инстинкту, который велел ему идти, подскочил к двери, отворил её; дома было совсем пусто, никого; кто жив, выбежал на улицу.
– И я должен быть там, где мои! Пусть погибну с ними! Но вместе! – воскликнул он.
Опираясь рукой о стену, он сбежал с лестницы, хоть головокружение его предостерегало, что не мог ничего принести туда в помощь, кроме тихо бьющегося сердца.
Все двери были настежь открыты, все живые были на улице, толпы тиснулась через узкий проход с Беднарской, около Благотворительности, на площадь перед замком. Франек отрезвился от воздуха, солнца, которое ясно освещало эту сцену, и поплёлся весь дрожащий за другими. Давка была огромная, задевали за его больную руку, но он уже ничего не чувствовал.
– Русские! Разбойники! – кричали. – Порубили крест! Разбили образ Богородицы! Убили ксендза! Вломились в костёл!
– О, Иисус, не пустишь ли на них огня с небес! О, спаси нас, Святейшая Мать!
Женщины плакали, молодые кипели.
– Идём! Идём! Дадим им все поубивать себя! – кричали. – Пусть позор и месть их преследуют за мученичество безоружных! Пусть мир докажет, что мы страдаем! – раздавались голоса из толпы.
Франек ничего заметить ещё не мог, подхватывал слова и из них только догадался о сцене, которая наконец, когда он кое-как пробился через толпу, полностью открылась его глазам.
Перед костёлом бернардинцев стояла перевёрнутая траурная повозка, метались около неё бородатые казаки, разгоняя толпу, которая подбегала и сосредотачивалась, вместо того чтобы рассеиваться.
Площадь отовсюду наполнялась народом, улицы были им залиты, со стороны Замка скапливалось войско, всадники бежали за приказами и возвращались с ними, бросаясь на людей, – очевидно уже были приготовлены к вооружённому выступлению. У сужающейся улице при доме Мальча толпа была наигустейшей и ещё каждую минуту увеличивалась, как бы умышленно вставая напротив войска; в домах открытые окна, тысячи голов, тысячи окриков ужаса. Молодёжь, дети, бродяги бросались с голыми руками навстречу тем вооружённым толпам, которые стояли ещё остолбенелые… с издевательским смехом упрекали бессилие силы.
Франек, не обращая уже ни на что внимания, приблизился быстрым шагом к толпе, стоящей перед домом Малча – почувствовал себя сильнее, когда увидел, что он окружён горячей молодёжью. Млот его увидел и остолбенел, поднял руки, хотел крикнуть, но не было времени на приветствие и разговоры; в эти минуты от Замка энергичным шагом начала подходить пехота, как бы для того чтобы разбить всё более вырастающую толпу. Остановилась. Какой-то вызывающий крик послышался с обеих сторон и, прежде чем поверили в то, что могли выстрелить в безоружных, профанируя крест, – уже сухой выстрел послышался по всей линии. Синее облако разделило нападающих от жертв.
Войска и правительство, что приказало эту варварскую экзекуцию, были уверены, что один выстрел рассеит эти группы и сдержит.
Произошло совсем противоположное – чудо в истории почти неслыханное. Сильные после выстрела почувствовали себя слабыми, а народ приветствовал мученичество окриком триумфа. Этот выстрел говорил миру, что Россия не правила в Польше, только силой, пулями, насилием.
Со всего города толпа начала выливаться на площадь, армия стояла ошарашенная, не знала, идти дальше и убивать, или уступить. Была минута переполоха, сомнения, среди которого народ Варшавы подхватил принадлежащую его геройству победу. В той группе, где стоял Франек, послышались крики, несколько человек упало, тут же толпа подхватила окровавленные тела и понесла их как победный штандарт. Одни с ними бежали в Земледельческого Общество, которое при отголоске выстрелов спасало жизнь и cum omni formalitate закрывало заседание, запечатанное кровью нескольких более горячих членов общества; другие несли по городу обнажённые трупы с разодранной грудью. Русские остолбенели – нужно было или прикончить всех, или отступить. Смешанный Горчаков отступал перед ответственностью резни, предпочитал признать себя слабым и виновным.
Это признание превосходства мученического народа было, мы скажем правду, – благородным; выдавало в нём и в тех, что его окружали, искру чувства и стыда. Последователи проклинаемого в то время Горчакова и Муханова, доктринёры, которым гордость ампутировала головы и сердца, не были способны на такое человечное и неполитическое деяние.
Варшава кровью нескольких жертв выкупила минуту жизни, блеск свободы после веков неволи. Этот день опишут когда-нибудь историки… мы вернёмся к нашему роману.
В течение нескольких часов город боролся ещё в немой битве с правительством, уже всё более смягчающимся, но было очевидным, что победа была на нашей стороне. Собравшиеся под вечер в Ресурсе обыватели выбрали между собой послов к князю Горчакову; этот шаг был уже ощущением силы, почти вся власть перешла в руки нескольких человек, которые отдали её городу, умоляя, чтобы мы доказали, что умеем управлять собой. Войско в результате этих переговоров в Замке, которые были глупым, но честным отказом правительства от власти, начало постепенно уступать, народ успокоился; среди торжественной тишины улиц вся жизнь сбежалась к Ресурсу, к Европейскому Отелю, в
