Я до одури сжала в руке острый ключ от автомобиля и камнем ухнула в воспоминания. У меня перед глазами кинолентой пролетели все события последних месяцев. Я снова пережила лубянский допрос, попытки убедить Сталина в своей правоте, походы за его завещанием в 1952 год, нашу свадьбу, отдых в Сочи, венчание… У меня кружилась голова, и панорама столицы, которая в этот день была прекрасно видна, плавала у меня перед глазами, как заколдованный остров. Как он будет заниматься без меня генеральным планом реконструкции Москвы? Кто вдохновит его на все эти проспекты, площади, дома? Он сказал, что почти неделю был дезориентирован, когда оказался в реальности, где меня больше не существовало. Как он переживет это теперь, после того, как наши отношения стали еще более близкими?
Внезапно мои спутанные мысли оборвал звонок сотового:
– Елена Григорьевна! – рыдала Маша в трубку. – Я пошла гулять… А когда вернулась… Тут такое… Такое… Ой… – Звонок прервался, и, испугавшись, что ей там не на шутку плохо, я бросилась к машине и рванула домой.
– Что случилось?! – закричала я, вбегая в квартиру, и обомлела.
Маша сидела и плакала посреди кучи вещей. А вокруг был такой бедлам, как будто тут поработал полк энкавэдэшников. Оказывается, и у нас тут бывает 1937 год! Он неистребим. Его не перехитришь, как генетику, которую Сталин объявил фашистской наукой. Правда, он сделал это в нашей реальности, а там, где жила я, был в фаворе Вавилов со своими исследованиями, Лысенко же, видимо, ставил опыты по повышению урожайности только на своем огороде… Но… Я вернулась мыслями в 2010 год и стала ходить по дому, рассматривая последствия проведенного обыска. Из дома вынесли все, что могло играть роль носителей информации. Больше не было ни ноутбуков, ни компьютера Глеба, ни дисков, ни флешек, исчезли карты памяти из фотоаппаратов, старый MP3-плеер и даже дискета, подоткнутая под цветочный горшок. В прихожей валялись разбитые елочные шарики, куча книг, сброшенных с антресоли, коробка с елкой и пачка «Герцеговины Флор», которую я действительно купила в киоске, когда мне было пятнадцать лет.
– Не переживай, Маша! – сказала я, догадываясь, что именно ее разволновало сильнее всего. – Драгоценности лежат в банке. Если эти люди ищут только то, что они ищут, мы будем живы, здоровы и даже более-менее состоятельны.
– А что они ищут? – спросила она всхлипнув.
– Наследство Натаныча, которого он меня лишил…
После этого мы до вечера убирали с ней квартиру, выкидывали осколки нашего с Глебом прошлого, забрасывали в ящики то, что уцелело, и, чтобы хоть как-то успокоиться, обсуждали фасон ее будущего свадебного платья.
Часов в шесть она доконала меня немыми вопросами относительно сохранности раритетов нашего «древнего рода». И хотя со мной уже явно было не все в порядке, я взяла себя в руки и объехала все банки, по которым распределила то, что получила от Сталина.
Не знаю уж, что за структуры охотились за изобретением Натаныча и кто был так сильно заинтересован в том, чтобы не допустить в России непоколебимой системы ценностей, сильной мотивации для развития общества, патриотизма и всего такого прочего… Но эти загадочные силы не тронули мои банковские ячейки и счета. А скорее всего, они провели в них ревизию, но мои имперские копейки показались им не более чем чепухой в сравнении с их миллиардами и мировой революцией, которую я хотела устроить. Так или иначе, меня они предпочли не убивать – скорее всего, потому, что прослушивали все мои разговоры и понимали, что без Натанычевых программ я не представляю для них никакой угрозы.
Я вернулась домой, сказала Маше, что мы дадим достойный отпор рабовладельцам-марсианам, и пошла на кухню, чтобы хоть что-то съесть. В этот момент у меня перехватило дыхание, перед глазами поплыли волны, и, не выдержав перенапряжения последних дней, я рухнула на пол…
Более-менее мне удалось прийти в себя лишь к утру, когда я выяснила, что нахожусь в кардиологическом отделении неизменного института имени Склифосовского. Я лежала, безразлично соглашалась на какие-то капельницы, вливания, таблетки… И постоянно думала о Сталине. Я воображала себе наши диалоги, обсуждения каких-то событий, поездки по преображающейся Москве, полеты в Сочи… Я думала о том, что подарила бы ему на день рождения, до которого в той реальности оставалось чуть меньше двух недель… Представляла себе, как все-таки выясню, чем занимается Берия, и спрошу о карьерных успехах моего деда, наркома путей сообщения. Я промочила слезами всю подушку и поставила в тупик врачей, которые, поняв, что кардиологические примочки на меня не действуют, делегировали ко мне местного терапевта.
– Давайте мы сейчас с вами немного поговорим, – сказала мне эта пшенично-русая служительница Гиппократа.
Мне вдруг стало смешно:
– Давайте. Меня зовут Елена Григорьевна Санарова, я не была на оккупированной территории, не сотрудничала с фашистами, но готовила революцию мирового масштаба…
– Очень хорошо, что вы не теряете чувства юмора, – улыбнулась она. – Я изучила все ваши анализы и результаты исследований. Понимаете, вы абсолютно здоровы… Нам просто не от чего вас больше лечить. За небольшим, правда, исключением… Я уверена, что… Скажите, вы ведь недавно перенесли сильный стресс?
– Сильный стресс, – рассмеялась я сквозь потоки слез. – Что вы! Это был не стресс, а всего лишь сильное душевное волнение!
Она пометила что-то в моей карте и очень аккуратно добавила:
– Я уверена, что у вас депрессия. Вы должны обязательно показаться психоневрологу…
Она ушла, а я еще минут тридцать смеялась, представляя себе, какое будет лицо у этого врача после того, как я с серьезным видом скажу ему: «Ох, вы знаете, у меня такой стресс! Недавно в 1937 году я обвенчалась со Сталиным, из-за этого он повел СССР новым курсом, а теперь наша ячейка общества поломалась, потому что машину времени пришлось уничтожить, чтобы ею не завладели криминальные структуры». Интересно, что за рецепт он бы выписал мне в итоге? На это стоило посмотреть, но фамилию и телефон какого-то всемирно известного светила психиатрии Натаныч унес с собой в могилу, а остальным я не доверяла…
Выписавшись из больницы, я слегла в кровать, не выходила из дома, отключила сотовый и никому не отвечала по городскому телефону. Меня практически ничто не волновало. Действительность 2010 года вызывала у меня приступы отчаяния, а жить я оставалась в ней только потому, что с этой реальностью были неразрывно связаны Глеб и Маша.
* * *
Не знаю точно, сколько именно дней я провалялась в таком состоянии. Но однажды возле моей кровати появилась Ольга. Это было знаменательное событие, поскольку заставить ее прийти к нам домой могли только две вещи: мой день рождения и реальная угроза моей жизни. Видимо, по словам Глеба она поняла, что сейчас на повестке дня второй вариант, и, бросив дела, пришла меня спасать.
– Ну? – сказала она, плотно закрыв дверь и усаживаясь на край одеяла в изящную импрессионистскую позу.
Из вежливости я поправила подушки и, привалившись к спинке, заставила себя сесть:
