А какой же это был день? Точно помню, что за окном мела вьюга… Ну да, это же был декабрь, и до его дня рождения оставалось примерно полторы недели… Или две? Почему я там никогда не смотрела на календарь?! Как можно было так халатно относиться к делу? А если я сейчас ошибусь и попаду на дачу к тому Сталину, который понятия обо мне не имеет? За час меня, конечно, не расстреляют, но тогда я уже точно никогда в жизни не окажусь там, где меня ждут!
Нервное напряжение приближалось к опасной черте. Меня колотило, как малярийную больную. В голове звенело. В отчаянии я проставила в окошках дату, которая, как мне показалось, была наиболее близка к дню нашей последней встречи, и, сжав электроды, с силой надавила на покрытый фольгой Enter…
* * *
В спальне никого не было. Неужели промахнулась? Я вскочила с пола и, пошатнувшись от накатившего на меня головокружения, схватилась за подоконник. В этот момент в комнату вбежал Сталин.
– Ты вернулась! – почти прокричал он и бросился ко мне.
Мы вцепились друг в друга, и я потеряла сознание.
Очнулась я в постели. Он сидел рядом и разглядывал меня так, будто бы я отсутствовала в 1937 году долгие месяцы.
– Неужели я тебя вижу? – сказала я и даже не стала сдерживать слезы. – Реальность не имеет смысла, если в ней нет тебя. Ты так на меня смотришь… Я, наверное, час перепутала. И тебе пришлось ждать. Да?
Он провел рукой по моим волосам, по привычке поправляя растрепавшуюся прическу:
– Ты не час перепутала. Ты ошиблась на три дня. Страна меня потеряла. Чтобы не было слухов, объявили о моей болезни. А я… Я был дезориентирован. Ничего не мог делать. Только сидел и ждал, когда ты вернешься. Я был уверен, что это произойдет.
– Ну, слава богу! – рассмеялась я сквозь слезы. – Значит, ты все-таки не такой святой. Тебе тоже пришлось страдать.
– А ты? – спросил он, разглядывая мою, мягко говоря, отощавшую фигуру. – Сколько ты провела в 2010 году?
– Несколько месяцев. Несколько месяцев я жила надеждой на чудо. И знаешь… Оно произошло!..
Потом я долго и подробно рассказывала Сталину обо всем, что случилось: про машину, которая сбила Натаныча; про то как он не оставил мне копий; про обыск в квартире; про институт Склифосовского и психиатра, к которому меня посылали; про потрясающую свадьбу детей, благодаря которой я не умерла; про Машу, которая спасла ноутбук; про то, как я запустила итерационную программу, и, конечно, про свою любовь.
– Мне осталось две минуты, – сказала я, посмотрев на часы. – У тебя сегодня рабочий день? Мне вернуться вечером в десять?
Сталин посмотрел на меня так, как это делал всегда, когда я умудрялась ляпнуть какую-нибудь глупость:
– Рабочий день? В десять вечера? Да в стране уже почти всенародный траур по мне объявили, а ты говоришь о какой-то работе! Немедленно, прямо сейчас приходи сюда. И обеспечь все возможное, чтобы больше никогда не пропадать из моей реальности!
Вернувшись домой, я быстро перекрутила время в ноутбуке, вернулась в 1937 год, и этот день мы провели совершенно безумно. Единственное, что Сталин сделал по работе, – это позвонил Молотову, сказал, что пришел в себя, просил назначить на завтра какое-то совещание и заявил, что после этого вечером все обязательно должны быть на премьере в Большом театре, чтобы народ воочию убедился, что глава государства не умер, а находится во вполне рабочем состоянии. А потом он сделал еще один звонок и распорядился, чтобы к трем часам на дачу привезли невероятные для зимы 1937 года его любимые палевые розы…
Мы снова переживали сочинский «медовый месяц», только теперь наши чувства полыхали во сто крат сильнее. Для нас было очевидно, что судьбу все-таки не изменишь, а значит, впереди не так-то много времени. Мы были ограничены 5 марта 1953 года. Но зато и он, и я понимали, что теперь нас не разлучат никакие секретные службы двадцать первого века, никакие войны двадцатого, никто не сможет помешать нам любить друг друга и строить великую страну, которая будет существовать в обеих реальностях.
* * *
Вечером 1937 года я сказала Сталину, что мне надо совсем немного времени на разговор с Глебом и Машей, после чего я снова вернусь, чтобы провести с ним еще десять часов этого упоительного дня. Он согласился, и я переместилась в утро 2010-го.
Когда я появилась на пороге кухни в прокуренном платье с огромным букетом в руках, Глеб встал из-за стола и замер, не мигая глядя на меня.
– Мама! Что происходит? – только и смог он выдавить из себя. А Маша тихо охнула и схватилась за булку.
– Дорогие дети! – просияла я счастливой улыбкой. – Я решила купить бывшую квартиру Натаныча и переехать на девятый этаж. Я буду рядом с вами, но смогу наконец-то заняться своей личной жизнью.
– Опять диктатор? – обреченно спросил Глеб.
– Да, – улыбнулась я. – Это великий стратег, который дает 73,55 процента за то, что через каких-то шесть – десять лет Россия начнет преображаться и постепенно станет грандиозной и сверхмощной державой.
– И ты, я так понимаю, будешь принимать в этом деятельное участие? – осторожно прошептал Глеб.
– А что мне остается? – ответила я. – Ведь я жена богопоставленного вождя. А значит, кому, как не мне, вдохновлять его на строительство светлого будущего!
