пошел к воротам. Дремавший на лавочке у ворот сторож, увидев Степку, молча отворил калитку и пропустил обоих во двор.
Во дворе тоже было пусто. Только у заднего крыльца шептались два голоса. При их приближении из-под лестницы вынырнула какая-то тень, и по ступеням загрохотали сапоги, а из-под лестницы капризный голос певуче крикнул:
– Пшиходзь прентко, – Ки́рилл!
Когда они подошли, дверь за Кириллом захлопнулась, а из-под лесенки вышла нарядная паненка и, высоко задрав задорный носик, быстро пробежала мимо них к другому крыльцу.
– Избаловала Марина Юрьевна своих покоёвых, – пробормотал Степка, поднимаясь на лесенку.
Где-то недалеко вдруг завозились и сердито заворчали собаки.
– То пана Рожинского охота. В сарае заперты. Злющие псы, страсть! – проговорил Степка, оборачиваясь к Михайле.
Отворив дверь, он вошел в темные сени и, махнув Михайле, сразу же свернул направо, к низкой дверце в следующую горницу.
Михайла стоял на пороге, ожидая, пока Степка вздует огонь. Он вспомнил, что Степка называл эту горницу сокольничьей, и ждал, что увидит много клеток с невиданными птицами и других таких же нарядных парней, как сам Степка. Когда же Степка зажег каганец, Михайла увидел низкую, довольно просторную горницу, но почти совершенно пустую. По стене против двери стояла лавка, чем-то покрытая и с изголовьем. Должно быть, на ней спал Степка, так как он бросил на нее свою шапку. У окна висела довольно большая клетка. Степка подошел к ней, отворил дверцу, снял с головы сокола клобучок и сунул птицу в клетку. Сокол широко открыл круглые глаза, повертел головой и развел крылья. Только тут Михайла заметил, что на ногах у птицы была какая-то опояска, и за колечко к ней был привязан шнурочек, пришитый к рукавице Степки. Степка отвязал шнурок от колечка, запер дверцу клетки, а сокол сейчас же слетел на дно и начал пить из плошки воду.
Степка посмотрел наконец на Михайлу и кивнул на скамейку:
– Ну, Михалка, сказывай, как ты сюда попал?
Михайле почудилось, что Степка не больно ему рад и спрашивает больше так себе, для разговору.
– То долгий сказ, Степка, – неохотно отвечал Михайла. – Как в ту пору от мордвы из-под Нижнего ушел я, так все к Дмитрию Иванычу пробирался, ну вот, наконец того, и добрался. А ты-то чего из дому ушел, от Дорофей Миныча?
Круглое лицо Степки вытянулось, веки заморгали, и он пробормотал дрогнувшим голосом:
– Разбойные люди тятеньку убили до смерти и амбары все пограбили.
Михайла перекрестился.
– Экое горе какое! – сказал он. – Злодеи окаянные! Добреющий какой человек-то был… А?.. – начал он, помолчав, но не смог договорить.
– Мы-то все у дяденьки, у Козьмы Миныча, в ту пору жили, – заговорил Степка. – Один он на низу оставался. Хлеба он много закупил, так все стерег. А хлеб-то и свезли весь.
Михайлу что-то кольнуло в сердце. Он вспомнил, что это он уговаривал Дорофея Миныча скупать хлеб и не везти на верх, покуда там нужда не настанет. Неужто с того?
– А когда ж приключилась та беда? – спросил он.
– Да весной, как раз в самую заутреню, в тот год, как ты у нас по осени был.
– Чего ж, мордва, что ли, под Нижним стояла, что хлеб не вывезти было? – спрашивал Михайла. Ему хотелось выяснить, неужто Дорофей всё цены выжидал.
– Какая там мордва? Как ты ушел, так и слуху про нее не было. Потом-то балахонцы поднялись, на Нижний пошли, так то́ уж тятеньки давно и в живых не было.
– Балахонцы? – с удивлением переспросил Михайла. – С чего ж они?
– Да сказывали, Дмитрию Иванычу они крест поцеловали, а наши-то уперлись, не хотели. Алябьев воевода на них ударил со стрельцами. Ну, и посадские которые. И я с ними тоже пошел, – сказал Степка и посмотрел на Михайлу. Он даже приостановился, выжидая, чтоб Михайла спросил что-нибудь или хоть удивился. Но Михайла молчал. – Сказывали, за ими литовская рать идет… – прибавил Степка.
– Неужто взяли Нижний? – со страхом спросил Михайла. Ему все представлялось, что ляхи Дмитрия Иваныча напали на Нижний и забрали в полон всех, может, и Марфушу. А Степка тянет, никак от него не вызнаешь.
– Взяли, как же! – хвастливо перебил Степка. – Да мы их до самой до Балахны гнали! Перебили балахонцев этих – не счесть и велели им Василью Иванычу крест целовать. А там на Муром Алябьев пошел. Тоже бился с ими, чтоб Василью Иванычу крест целовали.
Михайла с удивлением посмотрел на Степку. Выходит, он все за Василья Иваныча бился. Как же он сюда, к Дмитрию Иванычу в стан, попал?
Но Степка, видимо, не замечал или не понимал удивления Михайлы. Он с увлеченьем рассказывал, какой храбрый воевода Алябьев и как он всех побивал, пока не засел в Муроме, заставив муромцев принести вины Василью Иванычу.
– Ну, а ты как же? – спросил Михайла. – Все с Алябьевым за царя Василья бился? Как же ты к Дмитрию Иванычу-то попал?
– Погодь, про то особый сказ будет, – усмехнулся Степка. – В Муроме-то я недолго прожил. Что там в городу-то сидеть? Мы там с мальчишками по огородам да по полям бегали, лук таскали, горох. Кормили-то нас там не больно. А раз, слухай…
– Постой, Степка, – перебил его Михайла, – неужто тебя Козьма Миныч пустил с ратью итти?
– Пустил? Как бы не так. Стал я его спрашивать!
– А матушка Домна Терентьевна и Марфуша?
– Чего ж – матушка? Они там с Марфушей у дяденьки в полном довольстве живут. Мамынька так полагает, что Козьма Миныч Марфуше хорошего жениха высватает.
Степка сказал это нарочно. Он хотел отплатить Михайле за то, что тот зря с расспросами приставал. Михайла действительно сразу замолчал и смотрел на Степку широко раскрытыми испуганными глазами.
Степка отвел от него взгляд и, немного погодя, заговорил:
– Спрашиваешь, что́ я, – а сам и не слухаешь.
Михайла что-то промычал. Ему теперь не до Степки было.
А Степка между тем начал с увлечением рассказывать, как ему повезло под Муромом. Впрочем, даже не под Муромом, а скорей под Владимиром. Они с парнями попались раз под Муромом, их там выпороли, что сильно огороды грабили. Они и убежали, бродили где день, где ночь, да и добрели чуть не до Владимира. Там он как-то один ломал горох в поле, как вдруг неподалеку от него птица какая-то прилетела откуда-то, словно ее швырнули, и прямо в горох забилась, а на нее сверху камнем другая, белая. Степка даже испугался, никогда он такой не видал. Красивая больно. Он подкрался ближе, глядит – она ту-то, нижнюю, когтит и не
