обрывающимся вниз склоном и тут же нажала на палки, только ветер засвистел в ушах. Ванечка ждал внизу.
— А вы можете, — сказал одобрительно, когда Валентина притормозила возле него. — Думал, будете плестись.
— Догоняйте! — махнула варежкой Валентина и, ставя лыжи елочкой, ловко начала взбираться вверх по склону. Иван Дмитриевич посапывал позади, но не обгонял. Из вежливости? Или действительно она еще не совсем потеряла спортивную форму?
Школа в Яблонове стояла на краю села, они вышли прямо к ее крыльцу. Небольшое здание восьмилетки походило на удлиненный барак: так начинали строить после войны. И клуб, и сельсовет, и почта — все на одну масть. Рядом с мазаными хатками здания эти, впрочем, тоже мазаные, казались внушительными. Теперь они выглядели неказисто возле домов из кирпича и шлакоблоков, окруженных, тоже кирпичными, летними кухнями и сараями.
Шел урок, в учительской был один директор. Завидя их, гостеприимно раскинул руки, символизируя дружеские объятия:
— Валентина Михайловна, какими судьбами? Не очередную, ли комиссию прислало к нам районо?
— А вы страшитесь комиссий, Михаил Иванович?
— Привык, — умильно сложил руки Махотин. — Сам прошу: освободите! Проверяют, ругают, грозят, но ярма не снимают. Вот так и волоку несмазанную телегу. — Он немного играл перед ней, он всегда перед ней играл немного, пряча за внешним лихачеством еще не умерший в нем окончательно стыд…
— Мы по-соседски, Михаил Иванович, в гости, — она прямо взглянула на него. — А телеге вы хозяин, давно пора смазать.
— Деготьку недостает, Валентина Михайловна, деготьку! — зашелся дробным смешком Махотин. — Хотя, впрочем, кой-кто его для нас не жалеет…
Прозвенел звонок, стали входить учителя. Здоровались, расспрашивали о рафовских новостях. Пришла жена Махотина, маленькая, широкая, крикливая, — она преподавала немецкий язык. Светланы не было.
— Светланы Николаевны нет сегодня в школе? — спросила Валентина.
— В классе отсиживается, мы ей, видите ли, не по вкусу, брезгует нашим обществом, — посыпала крикливым горохом Махотина. — Со всеми перессорилась, а самой — грош цена.
— Любовь Васильевна… — предупреждающе сказал Махотин.
— Что Любовь Васильевна? — подступила она к нему. — Ты молчишь, терпишь, и я должна? «Здесь директор, кажется, Махотин, а не Махотина», — произнесла она, явно передразнивая Светлану. — Будет диктовать, кто тут директор, без нее не знаем!
Пока она шумела, учителя потихоньку разошлись; едва раздался звонок, умчалась, продолжая свою крикливую тираду, и Махотина. Валентина помнила молодую Любовь Васильевну, когда их с мужем направили сюда после института. Намного была скромней. Но мужем и тогда уже командовала безапелляционно. Махотин стеснительно подчинялся. Потом запил…
— Можно нам послушать уроки, Михаил Иванович? — спросила Валентина.
— Сколько угодно, — закивал Махотин. — Я, прошу извинить, должен уйти. По делам! — протянул руку, прощаясь. От него пахнуло застарелым перегаром…
Вслед за Махотиным Валентина и Ванечка вышли в коридор. Тихо, лишь в классах слышны голоса учителей. Школа как школа, непосвященному глазу все здесь покажется обычным для захолустья; Валентина одним взглядом охватила голые, плохо окрашенные стены, пустой бачок для воды, серый, затоптанный пол… Печи топились плохо, дымили, дети сидели в наброшенных на плечи пальто, учителя тоже кутались…
Светлана давала урок в седьмом классе, голос ее ясно был слышен из приоткрытой двери. Валентина, сделав Ванечке предупреждающий знак, остановилась. В классе тихо, ученики слушают… но почему так безжизнен голос Светланы? Ведь она эмоциональный человек! Читает «Песню о Соколе»… Таким тоном? «Вдруг в то ущелье, где Уж свернулся, пал с неба Сокол с разбитой грудью, в крови на перьях…» Не так, девочка, глубже надо, сильней… «Уж испугался, отполз проворно, но скоро понял, что жизни птицы две-три минуты… Подполз он ближе к разбитой птице и прошипел он ей прямо в очи: «Что, умираешь?» А это уже лучше, Света, что-то начинает просыпаться в тебе… «Да, умираю! — ответил Сокол, вздохнув глубоко. — Я славно пожил! Я знаю счастье! Я храбро бился! Я видел небо!» Светлана читала теперь в полный голос, стихи, видимо, вошли в нее, овладели ею… Быть может, впервые за все тридцать лег своей учительской практики слушала Валентина так напряженно знакомую «Песню», впитывала каждое слово, выискивая в нем тот особый, единственный смысл, который вкладывала, видимо, забывшая и о классе, и об уроке, и обо всем, кроме этих полных огромной жизненной правды строк, Светлана. «Сквозь серый камень вода сочилась, и было душно в ущелье темном и пахло гнилью. И крикнул Сокол с тоской и болью, собрав все силы: «О, если б в небо хоть раз подняться!»
Голос девушки, взлетев до трагической ноты, сорвался, и Валентина, не выдержав, шагнула в класс. Дети сидели, замерев; Светлана, в наброшенной на плечи шубке, стояла, прижавшись лбом к оконному стеклу, и столько было в ее позе безнадежного отчаяния, что у Валентины спазмой перехватило горло. Выручил Ванечка.
— Здравствуйте, Светлана Николаевна! — бодро воскликнул он. — Разрешите присутствовать на уроке?
Девушка рывком обернулась, на бледные ее щеки хлынула краска радости:
— Валентина Михайловна? Пришли? Садитесь… А я… у нас… урок по Горькому. «Песня о Соколе».
— Да, да, мы поняли. Продолжайте, Светлана Николаевна, — села на свободную парту возле Ванечки Валентина. Свободных парт было несколько, в классе сидело всего шестнадцать учеников. В прошлом году, кажется, выпустили двадцать. Отмирает Яблоновская школа…
Немного оправившись, Светлана стала рассказывать о жизни Горького, давать как бы предысторию «Песни о Соколе». «Я обычно начинаю с предыстории, — думала Валентина. — Не лучше ли так, начинать прямо с «Песни»? А плохо, наверное, заниматься с полупустым классом — как актеру играть в неполном театре. Впрочем, разве это главное? Сколько бы ни было детей в классе, они должны получить от учителя то, что пронесут потом в себе через всю жизнь. У Светланы пылкая душа, она может передать чувство, но слишком возбудима в то же время. Перехлест тоже не годится. И уверенности нет: вот она произнесла великолепную фразу и тут же испугалась, видимо, что дети не поймут, не воспримут, перешла на более скучный, упрощенный язык…»
Они побывали и на двух других уроках Светланы; в шестом и пятом классах учеников было еще меньше, занятия девушка вела спокойней, примерно на уровне институтской педпрактики. Еще не овладела программой, боялась оторваться от плана, не хватало свободы анализа, сравнений, уменья пользоваться подсобными средствами… А больше всего, пожалуй, мешало отсутствие веры в то, что ученикам это нужно и интересно.
Они еще немного посидели втроем в опустевшей после уроков школе, поговорили о методике занятий и просто так, обо всем, что пришло в голову.
— Я не зову вас к себе. — Светлана поежилась под своей шубкой. — Хотя бы чаю… но у меня даже чайника нет.
— Ничего, дом наш недалеко, — успокоила ее
